Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Иль, распихав недоумков, тыкавших корявые пальцы, сделал дело умело. И ворота тотчас растворились — их не стало. Створки заколыхались, задрожали, как горячий воздух, вместо вроде железа образовалось какое-то желе, из него вылепилось подобие губ, они приоткрылись, жадно вытянулись — первый раз жутко смотреть было, потом привыкаешь — и Сад всосал их.

3

Их выплюнуло из ворот прямо на грядки едучей ботвы, как и должно — рядом с начкаровской Будкой. Встали с четверенек, очумело отряхивая руки и колени. Уши заложило, как всегда при входе, — «синдром двугорбого». Раньше еще кровь носом шла… Иль сунул мизинец в ухо, поковырял. Остальные товы тоже трясли головами, ковыряли щепочками в ушах, делали глотательные движения, отплевываясь: «Любит лаг врата Садовы».

Вокруг такая пышная зелень подступала, эдакий юдохлорофил охватывал — в глазах ядовито! Как оно растет здесь, среди пустыни — Лазарь весть! Якобы к каждому корневищу подведена подземная трубка для полива. Хорошо, заботливо, а шо, орошение, да только, эх, голова пухнет — куда эти трубки тянутся, в какие выгребные провалы, из кого соки сосут — и думать не хочется.

В зарослях держидерева, в ветвистых кустах белела облупленная гипсовая фигурка легендарного юнца-Стража Миши Гордона-Когана, в тиаре, с коротким мечом — героя Резкого Подавления в первогоды, когда аразы, охуцпев, повстали и замыслили «погнуть колючку». Как известно, он, Гордон, сей славный Коган, не труся, закрыл собой амбразуру в заборе (это потом кругом бетоном обнесли), когда аразня выломала доску и рвалась вырваться. Пал. После его кончины остался юношеский дневник, блокнотик с надписью «Основы» — ошарашивший своим суровым видением мира, непреклонным максимализмом, страстной проповедью избранности, особой философской системой — так называемые Постулаты Зы. Чуть позже, отколов уголок Гордона, возник гордый образ — Коган-Основатель.

Гипсовый Миша грозно мечом указывал как раз на Будку — не медлите! Пошли к Будке. Ступать следовало с оглядкой. Кусачее все было, стелилось под ногами, ползучее. Ботва вон и та… хваткая… Желтые холокольчики, обвитые поржавелой колючкой-«егозой», позванивали без всякого ветра и повода. Еще водились в норках небольшие чешуйчатые шейлы, хвосты у них с костяными шипами — с ходу хлобыстнет и нырк! А ибо под ноги смотреть надо.

Вокруг Будки далеко тянулись заросшие чем-то нехорошим грядки, которые начкар Гедеон обозначал сочным словом «бахча». В идеале следовало выпалывать, да руки как-то не доходили. Тут же имелся выгон, опутанный колючей пленкой, — в землю были врыты неошкуренные бревна с приделанными к ним крюками, по-местному — вешалы, а на них в мешках сроду висели наказанные аразы, вялились на солнышке. Сегодня, правда, зрелища не наблюдалось — день, значит, вял. Жаль. А то идешь мимо, а из мешков раздается что-то вроде злобного ворчания — а то-то, будете знать. Мешки эти из вепряных шкур щетиной внутрь (пущай поежатся) начкар Гедеон шил собственноручно, называл «коконы» и утверждал искренне, что таким способом достигается выведение послушных, шелковых. Хуцпырить, в перспективе, вздумал?! Виси, сучара, неси кару, учи суры! Зубри вхруст, чтоб от клыков отскакивало! Долби дикдук, дундук! От звонка до позвонка! Сад начинается с вешал! Само это место на картах Сада именовалось корантин.

Вблизи становилось видно, какая Будка древняя, ветхая, сколько ракушек ее облепило, как изъедены зманом стенки из листового железа. Островерхая красная черепичная крыша местами соломенная, словно в Доме учения — для шику. На гнилом крылечке уже сидел, протирал штаны начкар Гедеон — вышел встречать, — расплывчатых очертаний мужчина, очень массивный. Корпулентная фигура! Каланча! Грабли, как лопаты. И пачка — ого-го! На коленях у него лежала фуражка с кокардой, он доставал оттуда небольшие темно-синие клубни и задумчиво их ел, выплевывая скользкую косточку. Увидев приближающихся Стражей, начкар заорал:

— Стоп-машина, кто гребет? A-а, служивые, матрозы… Притекли, обезображенные страхом…

Он напялил на себя фуражку и залихватски отдал честянку, как принято на галерах, — сорвал фуражку, хлопнул ее об землю — обернися бескозыркой! — и раскланялся. Экий с печки бряк! Ухарь ленточный! Явно набрался с утречка — принял грудничка, просолился, опять представляет себя на мостике: «Здра-авствуйте, господин Гедеон!» Хлебнул, уже, значит, ханыга, зачерпнул. Заложил за воротник, так сказать, за гюйс. Поставил себе за правило — успеть приложиться… Кстати, какой он там Гедеон! Это он однажды с бодуна ключ-«вездеход» от врат обронил и все ползал под светильниками, причитая: «Геде он?», ребята ржали до уссачки, так и приклеилось. Имя же ему было — Сруль.

Гедеон свистнул в бобок:

— Ну-ка, в Будку — на инструктаж!

Взошли, нечего делать, на крыльцо, с натугой отодрали, отдраили тяжеленную дверь, повалили внутрь. Вот он, в официальных бумагах «сучий куток» — по-простому Будка. Дом Гедеона — приидите и пойдем!

Каждый раз, попадая под своды Будки, Иль сравнивал себя с выкопанным снежачком в жестянке — душно, замкнуто, копошишься, дышать нечем, а окажись снаружи на Страже — о, ты лишь наживка для аразов… Всюду худо, глядь.

Гедеон же, наоборот, очутившись в привычной среде, оживился, захлопотал:

— Сесть смирно! Дифферент на корму! Что, жабры пересохли? Щас мы, косяком… раздавим…

Он ухмыльнулся во весь свой крупный рот, горбатый нос-красноперка предвкушающе затрепетал. Был Гедеон еще не в дымину — видно, лишь пригубил чашу-другую, промочил горло — только руки слегка ходили.

«До чего все-таки могучий организм, отъевшийся, — подумал Иль. — Комплекция редкая. Головной отсек у него, как котел. Прямо будка, скворешня!» В принципе благодушный дядька. Дубосек! Большой такой, бесформенный. Похож на вставший на ноги студень. Но двигается легко, ловко. Эх, было времечко — всполохи зарниц! — гулял Гедеон по казарме козырем, бравым кирасиром в ермолке набекрень, красовался, керосинил, загонял под шконку, давал всем проссаться, крушил мебель… Однажды из озорства прибил дневальному мошонку к тумбочке — отдирай, примерзло! Врывался на бровях среди ночи к полковнику Леви, хохоча: «Меня аразы забижают, вели их зарезать!» Пил крепко, ловил «белку», растекался до беспамятства, ну да все же грешны, прости Семеро! Шулхан-Арух о четырех ногах — и тот…

В казарме Гедеона долго сносили, но кончилось терпилово и наложили на него («Пьявки сухопутные!») херем с прибором за беспробудное пья. Резолюция была: «Подвергнуть остракизму, законопатив в Сад». Ну, так он удалился в изгнание, где занялся исихазмом в своей хазе при бахче. Присвоил себе титул «начальник караула», проводил в Будке «собеседования-излияния» с приходящими на смену Стражами (из караулки сотворил кирялку), ставил смелые опыты над аразами. Посадник! В отличие от выселенцев и разумников («И ты не прав, царь, и ты тоже не прав, государь») точило его, влекло редкое течение сторожевой мысли — перевоспитать. Селекция, улучшение породы, привитие качеств, методики монахов-кашкетинцев — известное «бирка-колышек»… Гаркнул — и готово! Гедеон, сей доморощенный генетик-крик, основательно вейсма накушавшись гороха, мечтал вывести новый штамм — «араз смиренный», чтоб стояли они перед нами, опустив глаза и сняв шапку, и говорили тихо. Уговаривали его: «Как ни корми, все равно не сошьешь, души в них нет, изошла душа», — ан он не слушал. Пытался. Взять хоть вешалы эти — никто не надоумил, сам их разработал и смастерил. Не попросту, прохрустово, распнуть, а — исправить! Больше гуманности! При Мандате-то с аразами не панькались, а просто вздергивали — ближе к звездам! — без затей ловцов и ловиц — цепляли «гаранинские галстуки»… Гедеон же, не жалея сил и ног, гонял аразню по зеленям — Сад был для него словно этакое отъезжее поле. Жил в восхитительном плену охоты! Умел аразов поднимать. Рассказывал азартно, как «слезшего» (поведенчески беглого, просто не кинулся еще) араза он «по брызгам погнал, удобычил и отторковал», а потом раскладывал достигнутое в мешки и развешивал на солнцепеке, и называлось это — «угодить на холодок». Орехами их, хамов, откармливал. Воспитывал на молоке. Он помышлял, водрузив аразов, в один присест переломить природу, облагородить гадов — но заблуждался.