Королева Юга - Артуро Перес-Реверте

— Речь не об этом.

— Не об этом?.. — Тереса придвинулась ближе. Настолько близко, что ощущала дыхание Пати. — Я знаю, о чем речь. Потому ты и смотришь на меня так странно: считаешь, что отдала чересчур много, а взамен получила слишком мало. Аббат Фариа доверил свою тайну не тому человеку… Верно?

Глаза Пати блестели в темноте. Две одинаковых неярких искорки — два отражения лунного света за окном.

— Я никогда ни в чем тебя не упрекала, — очень тихо произнесла она.

От бьющего света луны в глазах защипало. А может, не от луны, подумала Тереса. Может, мы обе с самого начала обманывались. Лейтенант О’Фаррелл и ее легенда.

Внезапно ей захотелось рассмеяться: какая же я была молодая и глупая! Потом накатила волна нежности, залившая ее до кончиков пальцев, до полураскрывшихся от удивления губ. А затем ее сменил приступ злости, пришедший как помощь, как решение, как утешение, поданное той Тересой, что всегда подкарауливала ее в зеркалах и среди теней. И она приняла его с облегчением. Ей необходимо что-нибудь, что стерло бы эти три странных секунды, заглушило бы их жестокостью, отсекло, как удар топора. Ее вдруг охватило абсурдное желание резко повернуться к Пати, усесться на нее верхом, яростно встряхнуть ее, а может, ударить, сорвать одежду с нее и с себя и крикнуть: ну, сейчас ты получишь все сполна, одним махом, и наконец-то наступит мир. Однако она знала, что дело не в этом. Знала, что этим не оплатить ничего, и они уже слишком далеки друг от друга, потому что идут каждая своей дорогой, которым больше не суждено пересечься. И в двух искорках, светившихся совсем рядом с ее лицом, она прочла, что Пати понимает это так же ясно, как и она.

— Я тоже не знаю, куда иду.

Так, сказала она. А потом придвинулась еще ближе к той, кто некогда была ее подругой, и молча обняла ее. Нечто внутри у нее сломалось, рухнуло и этого уже не поправить. Бесконечное, безутешное горе. Будто девушка с разорванной фотографии — та, с большими удивленными глазами, — вернулась, чтобы заплакать у нее в душе.

— Лучше бы тебе знать, Мексиканка… Потому что ты можешь дойти.

Остаток ночи они пролежали обнявшись, неподвижно.

* * *

Патрисия О’Фаррелл покончила с собой три дня спустя, в своем доме в Марбелье. Горничная нашла ее в ванне — голую, по шею в холодной воде. На полочке и на полу валялось несколько упаковок от снотворного и бутылка из-под виски. Пати сожгла в камине все личные бумаги, фотографии и документы, однако не оставила никакой прощальной записки. Ни для Тересы, ни для кого другого. Она ушла из жизни и из всего, как тихонько выходят из комнаты, осторожно прикрывая дверь, чтобы не шуметь.

* * *

Тереса не поехала на похороны. Не поехала даже взглянуть на тело. Тем же вечером, когда Тео Альхарафе сообщил ей по телефону о случившемся, она взошла на борт «Синалоа» — единственными ее спутниками были члены экипажа и Поте Гальвес — и провела двое суток в открытом море, сидя в шезлонге на корме и глядя на кильватерную струю корабля. Не разжимая губ. Все это время она даже не читала. Смотрела на море, курила. Иногда пила текилу. Время от времени на палубе слышались шаги Поте Гальвеса, который всегда оставался где-нибудь поблизости, но на расстоянии — приближался к ней, только когда наступало время обеда или ужина, — молча стоял, облокотившись на перила, пока хозяйка не качала головой, и потом снова исчезал — например, принести ей куртку, если облака закрывали солнце или становилось холодно после заката. Члены команды держались еще дальше. Несомненно, синалоанец дал им соответствующие инструкции, и они старались не попадаться ей на глаза. Только дважды Тереса обратилась к капитану. В первый раз — когда, поднявшись на борт, приказала: плывите, пока я не скажу «хватит», мне наплевать, куда, а во второй — когда через двое суток, стоя на мостике, обернулась к нему и сказала: возвращаемся. Эти сорок восемь часов Тереса и пяти минут подряд не думала о Пати О’Фаррелл, да, впрочем, и ни о чем другом. Когда перед ее мысленным взором возникал образ подруги, всякий раз колыхание моря, кружащая вдали чайка, блики света на волнах, урчание двигателя под палубой, ветер, бросающий волосы в лицо, занимали все полезное пространство ее мозга. Великое преимущество моря в том, что можно часами смотреть на него, не думая. Даже не вспоминая, позволяя кильватерной струе уносить воспоминания с такой же легкостью, с какой они приходят. Расходиться, встречаясь с ними, как расходятся, встречаясь в ночи, огоньки кораблей. Тереса научилась этому у Сантьяго Фистерры: такое бывает только в море, потому что оно жестоко и эгоистично, как человек, а кроме того, в своей ужасной простоте не ведает смысла сложных слов — сожаления, раны, угрызения совести. Возможно, поэтому ему дано унимать боль. Ты можешь узнать себя в нем или найти себе оправдание, пока ветер, свет, качка, шум воды, рассекаемой корпусом корабля, творят чудо отстранения, успокаивая до почти полного отсутствия боли любые сожаления, любую рану и любые угрызения совести.

* * *

В конце вторых суток погода переменилась, барометр за три часа упал на пять делений, и задул крепкий восточный ветер. Капитан поглядывал то на Тересу, по-прежнему сидевшую на корме, то на Поте Гальвеса. В конце концов, синалоанец подошел к ней и сказал: погода портится, донья. Может, вы хотите отдать какой-нибудь приказ. Тереса молча взглянула на него, и он, пожав плечами, вернулся к капитану. В ту ночь, при шести-семибалльном восточном ветре, «Синалоа» шла с работающими вполсилы двигателями — раскачиваясь, меняя галсы, чтобы держаться носом к волне и ветру, и в темноте пена захлестывала нос и капитанский мостик. Тереса поднялась в рубку. Отключив автоматику, сама встала у руля, озаренная красной подсветкой нактоуза — одна рука на ручке штурвала, другая на рукоятках скорости, а капитан, вахтенный матрос и накачавшийся биодрамином Поте Гальвес наблюдали за ней из задней каюты, цепляясь за стулья и стол и разливая кофе из чашек всякий раз, когда «Синалоа» заваливалась на борт. Трижды Тереса выходила, добиралась до подветренного планшира, где ее хлестали вода и ветер, и извергала за борт содержимое желудка, потом молча возвращалась к штурвалу — растрепанные мокрые волосы, темные круги от бессонницы под глазами — и закуривала очередную сигарету. Прежде ее не укачивало никогда. К рассвету шторм утих, ветер ослаб, и сероватый свет разгладил тяжелое, как свинец, море. Тогда она приказала возвращаться в порт.

* * *

Олег Языков приехал к завтраку. Джинсы, незастегнутый темный пиджак поверх спортивной рубашки, кроссовки. Светловолосый, спокойный, по-прежнему крепкий, хотя за последнее время несколько раздался в талии. Тереса принимала его на просторном, выложенным красновато-коричневой плиткой крыльце, выходящем в сад, к бассейну и лужайке, которая тянулась под ивами до самой стены рядом с пляжем. Они не виделись почти два месяца — с того самого вечера, когда за ужином Тереса предупредила его о грядущем неизбежном закрытии «Юропиэн Юнион», русского банка на острове Антигуа, при помощи которого Языков переводил деньги в Америку. Это предупреждение избавило человека из Солнцева от нескольких проблем и помогло сохранить немалые суммы.