Грехи людские - Маргарет Пембертон

Позже, когда они сидели втроем в польском ресторанчике, где подавали любимый Романом красный борщ, Риф спросил друга:

– И куда же ты теперь?

Роман переломил ломоть ржаного хлеба.

– В Палестину, – с удовольствием произнес он. – Меня пригласили дирижировать тамошним оркестром.

Риф присвистнул.

– Да, для тебя это событие, – сказал он, подливая вина в рюмки Элизабет и Романа.

– Именно.

Голос Романа сделался серьезным и даже посуровел. Все подумали о музыкантах, которые играли теперь в составе национального оркестра Палестины. О тех, кому посчастливилось избежать ужасов гитлеровской оккупации.

После паузы Роман заговорил все тем же суровым голосом:

– Ты в курсе, что британское правительство запретило въезд беженцев на территорию Палестины?

Риф кивнул.

– Я не совсем понимаю... – сказала Элизабет.

– Сотни тысяч еврейских беженцев пытаются сейчас попасть в Палестину, – негромко пояснил Риф, – а Палестина считается подмандатной территорией Англии. Англичане определяют порядок и квоты на въезд.

Элизабет побледнела.

– А что же будет с беженцами, которым отказывают во въезде? Где их могут приютить?

– Их отправляют морем в ту страну, которую они покинули, – сказал Роман, и его серые глаза зажглись неподдельным гневом. – А после возвращения преследования, от которых они надеялись убежать, продолжаются. Евреев запирают в гетто и концентрационные лагеря.

Риф взял Элизабет за руку.

– Не только британские власти отмахиваются от проблем с беженцами, – сказал он, чувствуя, что Элизабет испытывает жгучий стыд за свое правительство. – Американцы ведут себя не лучше.

Роман привычно взъерошил волосы.

– И почему, черт побери, они не хотят понять всей серьезности обстановки?! – в отчаянии воскликнул он. – Почему бы вообще не забыть о квотах? Сейчас не время разводить бюрократию.

– Все бюрократы одинаковы, – сдержанно заметил Риф, и его лицо сделалось злым. Он имел в виду не каких-то абстрактных бюрократов из британского или американского правительства, но и столоначальников из Форт-Каннинга, тупоголовых солдафонов, которые до сих пор пребывали в блаженной уверенности, что на Востоке войны не будет.

Вечером Элизабет и Риф сидели в концертном зале на местах, оставленных для них Романом. Атмосфера была наэлектризована. Многие здешние меломаны никогда не присутствовали на концертах Романа Раковского, но им была хорошо известна его репутация одного из наиболее талантливых дирижеров, и теперь они хотели воочию убедиться, справедливо ли это.

– Не верю, что он гениален, как о том твердят критики, – произнес циничный мужской голос за спиной Элизабет и Рифа. – Все-таки, что ни говори, он еще слишком молод.

Послышался женский смех.

– До чего же ты глуп, дорогой, – снисходительно ответила женщина. – Чтобы стать великим, дирижеру вовсе не обязательно дожить до седин и превратиться в сгорбленного старика. Возьми, например, Леопольда Стоковского или Артура Рубинштейна. Им едва за сорок, а ведь и тот и другой уже более двадцати лет руководят оркестрами.

Послышалось сдержанное покашливание. Оркестранты заняли свои места на сцене. Раздались восторженные аплодисменты.

Появился Роман Раковский, и аудитория взорвалась аплодисментами. Он встал за дирижерский пульт.

Впервые за много месяцев Элизабет ощутила охватившее ее уже забытое волнение, когда кажется – еще немного, и сердце не выдержит, разорвется. Она волновалась даже больше, чем во время собственных выступлений. Может, потому, что элегантный дирижер в черном фраке и белоснежной рубашке был не незнакомцем, а человеком, известным Элизабет. Это был друг Рифа, а теперь и ее друг.

Она отняла руку у Рифа и восторженно захлопала. Роман обернулся к аудитории, благодарный за столь теплый прием, его волосы были сейчас чуть приглажены и уже не разлетались во все стороны. Превосходно сшитый фрак подчеркивал мощь его фигуры. Когда же признательный за аплодисменты Роман начал кланяться, Элизабет ощутила, как ее охватило чувство сродни шоку. Было совершенно очевидно: еще до того, как Роман поднял свою дирижерскую палочку, он вызвал явный энтузиазм публики. Во всем его облике чувствовались мужественность и сила, личный магнетизм, которых хватило бы на многих.

– Одно могу сказать, – снова раздался циничный голос за спиной Элизабет, когда стихли аплодисменты и Роман повернулся к оркестру, – эти поляки умеют себя подать.

Элизабет вновь положила свою ладонь на руку Рифа и тихонько пожала ее. Концертный зал превратился в слух, полный ожидания. Роман поднял свою палочку. Элизабет отчетливо слышала, как бьется ее сердце. Первым номером была Четвертая симфония Малера – одно из самых любимых ее произведений, – исполнение которой она слышала много лет назад в лондонском Альберт-холле.

В абсолютной тишине Роман опустил палочку, и с первого же мгновения Элизабет поняла, что волноваться незачем. Роман превосходно управлялся с оркестром, и его звучание оказалось безупречным.

– О, это изумительно... потрясающе! – воскликнула Элизабет, когда стихли последние звуки и публика устроила овацию.

– Ну что, дорогой, – послышался женский голос за спиной Элизабет, – тебе еще нужны доказательства?

– Нет, – ответил мужчина, хлопая изо всех сил. – Этот человек – прирожденный дирижер. Действительно изумительно! Никогда не слышал такого великолепного исполнения произведений Малера.

После концерта они вновь втроем сидели в том самом польском ресторане, где на столах уютно горели свечи.

Роман улыбался. Его волосы все еще были мокрыми от пота, глаза горели как угли. Он с удовольствием налегал на бифштекс с грибами.

Элизабет и Риф сидели напротив. Их тарелки были пусты. Перед концертом они поужинали и не были голодны. Роман подозвал официанта и попросил еще фруктового компота.

– Вообще-то я не такой уж обжора, – извиняющимся тоном произнес он, обращаясь к Элизабет, – но после концерта необходимо как-то восполнить нервную энергию, а тогда аппетит разыгрывается не на шутку.

Она понимающе улыбнулась, и на мгновение, когда их взгляды встретились, поняла, что в лице Романа приобрела настоящего друга. Она знала, что, даже не окажись здесь Риф, они все равно подружились бы с Романом. А как Роман чувствует себя после выступления, превосходно знала и сама. Она потягивала какое-то польское вино, специально заказанное Романом, раздумывая над тем, смогла бы она когда-нибудь привыкнуть именно к такому вкусу.

– А Малера очень трудно интерпретировать? – спросила Элизабет.

Тарелка с бифштексом и грибами была пуста, и официант поставил перед Романом компот. Тот положил ложку компота в рот, оценивающе пожевал, затем произнес:

– Нет. Во всяком случае, для меня Малер – один из наиболее легких композиторов.