Дуэлянты - Пьер Алексис Понсон дю Террайль

– Господа, – заявил один из секундантов, – разговоры во время дуэли запрещены.

– А вот и тринадцатая царапина! – насмешливо сказал Годфруа Маталену. – Получите!

– Замолчите, господа! – вновь затянул свою песню тот же секундант маркиза.

– Сударь, я не люблю, когда меня заставляют молчать, – ответил Годфруа, не прекращая схватки. – У меня нет никакого желания убивать этого типа, чья смерть сейчас находится на острие моей шпаги, но это не мешает мне сказать ему, кто он и что собой представляет. Опять ранены, господин маркиз.

– Вы убьете меня наконец или нет? – закричал тот.

– Даже не надейтесь, – ответил Мэн-Арди. – Говорю вам, у меня для вас приготовлено более жестокое наказание. Сегодня же я хочу всего лишь нанести вам три десятка царапин, чтобы доказать, что ваша жизнь принадлежит мне, и поэтому отныне вам запрещается вызывать на дуэль кого бы то ни было, если вы, конечно же, не хотите вновь встать на моем пути.

После этих слов Годфруа стал и дальше наносить удары, довольствуясь их подсчетом.

– Двадцать шесть! – сказал он. – Мы уже у цели! Двадцать семь!

– Ах ты… – заревел Матален.

– Послушайте, маркиз, я думал, вы сильнее. Двадцать восемь.

– Убейте меня! Убейте! – кричал горемычный бретер, открывая грудь для разивших его ударов.

– Ну же, сударь, защищайтесь! Или вы у нас трус?

От этих слов кровь бросилась маркизу в лицо, он с новой силой ринулся на Годфруа, чтобы попытаться его сразить, пусть ради этого ему самому пришлось бы пасть, пронзенным насквозь.

– Двадцать девять, – флегматично обронил Мэн-Арди, – и тридцать.

– Вы закончили? – спросил Матален, сделав над собой сверхчеловеческое усилие.

– Одну минуту. Господин де Матален, выслушайте меня. Вы приводили в дрожь весь Бордо. Ни один его житель не был уверен в завтрашнем дне или гарантирован от ваших дуэлей. В этом городе вы повсюду сеяли смерть. От вашей руки пали одиннадцать достопочтенных господ. И эти ваши низкие, трусливые поступки, эти преступления не могут остаться безнаказанными.

– Неужели? – насмешливо спросил Матален.

– Да. Но в моем лице вы нашли слишком сильного противника, поэтому я вас убивать не хочу, поскольку это тоже было бы преступлением. Так что вы не умрете.

– Благодарю вас, – с улыбкой промолвил маркиз и нанес Мэн-Арди страшный удар.

Однако тот без труда его парировал и сказал:

– Вам известна история Филиппа Македонского?

Матален ничего не ответил.

– Как-то раз, во время осады некоего города, лучник выпустил в него стрелу, на которой было высечено: «В правый глаз Филиппа».

Клинок Мэн-Арди сверкнул в воздухе, Матален выронил из рук шпагу и схватился за голову.

– Ужас! Ужас! – закричал он. – Какой ужас.

– Это и есть то наказание, которое я для вас приберег, маркиз. Вы не умрете, но этот день запомните надолго.

Этих его слов Матален уже не слышал. Закрыв руками лицо, он, казалось, терпел смертную муку. Но ярость его все же была сильнее боли.

Маркиз остался без глаза.

Но вернемся к мадам де Блоссак.

Когда Филиппина узнала, что представляет собой человек, которому она чуть было не вверила свою судьбу, ее постигло жесточайшее разочарование. Она, конечно же, страдала, но в основе ее боли, какой бы острой она ни была, лежало, как совершенно верно рассудила графиня, уязвленное самолюбие.

К счастью, мадемуазель де Женуйяк была мужественной девушкой. Она нашла в себе силы противостоять горю и в итоге очень скоро загрустила.

Весь этот период ее душевного исцеления Годфруа то и дело наносил графине визиты. Он был красив, как и старший Мэн-Арди, а в его глазах светились верность, преданность и смелость.

И каждый раз, когда Годфруа переступал порог их дома, его встречала радостными возгласами очаровательная Эрмина, полагавшая, что именно ему она обязана своим спасением. Она сломя голову неслась к нему, бросалась на шею, сжимала своими ручонками, благодарила и называла «дружочком Годфруа».

После того как ее похитили, посадили под замок и стали мучить, Эрмина стала непривычно серьезной, но при появлении Годфруа вновь превращалась в веселого, озорного ребенка.

Сам же молодой человек принимал эти знаки признательности неизменно скромно, тушевался и старательно пытался доказать, что она обязана ему ничуть не больше, чем другим.

– Ролан, Кловис и Танкред тоже принимали участие в твоем освобождении. Только вот все вместе тебя на руки они взять не могут.

В ответ Эрмина глядела на него широко распахнутыми глазами.

– Да и потом, – добавлял он, – там еще был тот высокий господин, ты его видела, Эрмина, тот самый, что упал на плиты пола…

– Он был так бледен…

– Скорее это он спас тебя, а не я.

– Я знаю, – отвечала малышка, – но также знаю и то, что ты сбежал из башни и привел своих друзей, брата и жандармов, а раз так, то ты – самый смелый.

Присутствуя при этих сценах, Филиппина не могла не замечать, насколько скромным, благородным и великодушным был молодой американец. Время от времени ей приходило на ум сравнение. Мадемуазель де Женуйяк говорила себе, что Годфруа сражался с маркизой с открытым забралом и ничего не скрывая, в то время как другой, Матален, всегда предпочитал идти извилистыми путями и действовать исподтишка – даже если предположить, что он на самом деле не был сообщником Меротт.

Тогда юная девушка впадала в задумчивость и перед ее мысленным взором с улыбкой проплывал прекрасный образ Мэн-Арди.

К тому же, опираясь на интуицию, столь присущую молодым барышням, она очень о многом догадывалась. Взгляды, которые на нее тайком бросал Годфруа, еще не приводили ее в трепет, но уже открывали некую нежную тайну, являвшуюся преддверием новой любви.

На этот раз она знала, что ни мать, ни бабушка не будут возражать против столь подходящей партии и поэтому постоянно обращалась с вопросами к своему сердцу.

Затем Филиппина постепенно стала проникаться той симпатией, которую Годфруа внушал окружающим. Когда молодой человек, которому она была очень признательна за проявляемую им скромность, смотрел на нее искренним взглядом своих больших глаз, она чувствовала, что ее охватывает сладкая нега. И когда в один прекрасный день бабушка спросила у Мэн-Арди: «Дитя мое, вы не думали о том, чтобы жениться?», Филиппина почувствовала в груди не что иное, как укол ревности.

Так продолжалось долго, месяца два-три. Пришла весна и семейство де Женуйяк уехало в загородное поместье. Годфруа стал бывать у них реже. Как-то раз Филиппина спросила у него, почему они видят его так редко, не осознавая, что тем самым призналась в своих чувствах.