Такое разное будущее - Станислав Лем

Он улыбнулся так, что я не закончил фразы.

– Кое-что, конечно, я о тебе знаю, но это нечто совсем иное. Мне ведь нужно знать. Я властвую над машинами, но людям я товарищ.

– Ты говорил о состязаниях по бегу. Разве здесь можно бегать?

– А как иначе? Вокруг парка идет беговая дорожка, и неплохая к тому же. Будем бегать… и, может быть, ты сумеешь победить меня, хотя я в этом совсем не уверен… Я бегаю на более короткие дистанции: на три и пять километров. – Он посмотрел на меня, лукаво улыбнулся и добавил: – Если очень захочешь, то победишь и меня…

Мы замолчали. И, только выходя из лифта на четвертом ярусе, Ирьола заговорил вновь:

– Все это слова, и больше ничего. Мы говорим – будет трудно. А догадываемся ли мы, что это значит? Цивилизация расслабила нас, как тепличные растения. Мы полненькие, здоровые, румяные, но не закалены достаточно, не прокопчены в дьявольском дыму!

«Что это у него всё дьяволы на уме?» – мелькнуло у меня в голове, но вслух я сказал:

– Ну, не такие уж мы тепличные растения, как ты говоришь, а полненьким тебя и вовсе не назовешь.

– Посмотрим, как там будет, все еще впереди. Ну а пока будем делать свое дело, правда?

В знак согласия я закрыл глаза, а когда открыл их, Ирьола уже исчез, словно его умыкнул один из дьяволов, которых он поминал. «Исчез, как будто и сам он – всего лишь видеопластическая иллюзия», – подумал я, и мысль эта вызвала у меня горькую улыбку.

Спросив информатора, как пройти в больницу, я отправился туда. Вновь короткая поездка в вагончике сначала вверх, затем по длинному наклонному колодцу между молочными и опаловыми стенами. Коридор, ведущий в больницу, был намного уже, чем галерея, протянувшаяся над парком. На стены золотисто-кремового цвета с голубыми рисунками словно бы падала солнечная тень листвы. Окон не было. Черт побери, как это делается?! Ведь эти тени листьев на стене еще и колебались, как от ветра. Неожиданностей здесь было много. Некоторые – на мой вкус – выглядели слишком театрально.

Я быстро осмотрел выделенное мне жилое помещение: несколько небольших светлых комнат, рабочий кабинет с окнами, открывающимися на море, – видеопластический мираж, конечно. Я подумал, что этот вид будет вызывать у меня грусть, тем большую, что ее невозможно будет развеять, но, может быть, это так и нужно.

От больничных палат мое жилье отделял сводчатый коридор, посередине которого в майоликовом горшке, вделанном в паркет, стояла тяжелая темная араукария. Ее игольчатые лапы простирались во все стороны, будто она стремилась коснуться проходящих мимо и так напомнить о своем существовании. Двойные двери – вход в малый зал. В нем было много стенных шкафов, радиационных стерилизаторов, вытяжных колпаков; в боковых нишах, закрытых стеклянными дверцами молочного цвета, – химические микроанализа-торы, посуда, реторты, электрические нагреватели. В следующем, большом, зале царила еще более безупречная белизна: сверкающие, как ртуть, аппараты, кресла из эластичного фарфора. Высокие, расположенные полукругом окна смотрели на широкое поле, покрытое переливающейся тяжелыми волнами зреющей пшеницы.

В другом конце зала покатый пол упирался в матовую стеклянную стену; я не пошел туда, догадываясь, что именно за ней расположена операционная. Сквозь стеклянные молочно-белые плиты проглядывали еле заметные очертания различной аппаратуры и похожего на однопролетный мост хирургического стола.

Подходя к следующим дверям, я услышал за ними легкие, частые – несомненно, женские – шаги и остановился как вкопанный. «Там Анна!» – мелькнула безумная мысль. Я сейчас же прогнал ее и вошел в комнату. У большого окна стояла женщина в белом. За ее спиной тянулся ряд белоснежных кроватей, отделенных друг от друга до самого потолка матовыми голубыми перегородками. Женщина, очень молодая, такого же роста, как Анна; ее темные волосы ниспадали кудрями. То, что она не обернулась на звук моих шагов, вновь усилило надежду; снова отказаться от нее у меня не было сил.

– Анна… – одними губами прошептал я. Она никак не могла расслышать моего шепота и все же обернулась в мою сторону. Это была не Анна, а другая, незнакомая девушка, более красивая. И однако, подходя к ней, я все еще искал в этом незнакомом лице черты Анны, той, другой, словно бы стремился своей мечтой преобразить реальность.

– Ты врач? – спросила она, неподвижно прислонившись к подоконнику.

– Да.

– Значит, мы коллеги. Меня зовут Анна Руис.

Я вздрогнул и внимательно посмотрел на нее. Чепуха какая-то. Она, конечно же, ничего не знала. Да и вообще, разве это имя носит одна-единственная женщина на свете?

Неверно истолковав наступившую короткую паузу, она улыбнулась и тут же наморщила лоб.

– Ты чем-то удивлен, доктор?

– Нет… то есть… нет, нет, – сказал я, прикрывая замешательство улыбкой. – Просто я слышал раньше только твою фамилию и думал, что это мужчина.

Мы помолчали.

– Сейчас нам здесь делать нечего, правда?

– Нечего, – ответила она немного смущенно и, подойдя к кровати, то ли в задумчивости, то ли куда-то вглядываясь, стала разглаживать и без того гладкое покрывало.

– Что ж, если делать нам нечего, остается лишь желать, чтобы и впредь так было, – сказал я.

Мы опять умолкли. На мгновение я прислушался к глубокой тишине, которая, казалось, заполняла весь корабль, однако вспомнил безостановочное движение на ракетодроме. Значит, тишина объясняется лишь хорошей звуковой изоляцией.

– Судовой больницей руководит профессор Шрей, правда? – спросил я.

– Да, – ответила она, довольная, что наконец найдена благодатная тема для беседы. – Но его сейчас нет здесь: он отправился на Землю, вернется сегодня вечером. Я разговаривала с ним несколько минут назад.

Откуда-то, словно с невообразимой высоты, донесся тонкий, переливчатый стеклянный звук, похожий на чириканье механической птички.

– Обед! – радостно воскликнула моя собеседница, и я сразу понял, к чему она так выжидательно прислушивалась за пару минут до этого.

«Кажется, ей скучно… уже теперь!» – пронеслось у меня в голове. Анна жила на «Гее» целую неделю и взялась быть моим проводником по лабиринту коридоров. Широкая движущаяся лестница подхватила нас и понесла над стеклянным потолком центрального парка. Я отметил, что «небо» над парком, если смотреть на него сверху, было совсем прозрачным. Внизу, как под крылом самолета, простирались лесистые холмы.

В фойе столовой я увидел знакомое лицо; это был историк Тер-Хаар, с которым я мимолетно познакомился несколько месяцев назад. Он запомнился мне благодаря одному забавному случаю. На приеме у профессора Мураха соседкой Тер-Хаара оказалась семилетняя дочь одного из гостей. Он попытался было поразвлекать ее, но добился лишь того, что девочка разразилась неудержимыми рыданиями, и мать вынуждена была увести ее. Оказалось, что историк рассказал ребенку о том, как в древности люди убивали животных и поедали их. Когда позднее мы остались с ним наедине в саду, Тер-Хаар с обезоруживающей искренностью сказал мне, что он совершенно теряется при детях. «Стоит мне поговорить с ребенком пять минут, – сказал он, все еще не оправившись от смущения, – как меня пот прошибает от напряжения, я начинаю искать тему для разговора, и дело обычно кончается примерно так, как сегодня…»