Гиперион - Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин

Будет только единая красота: человечество и природа воссоединятся во единое всеобъемлющее божество.

ТОМ ВТОРОЙ

* * * [Ср. С. 176—178]

Гиперион Беллармину

Почему я рассказываю тебе, обновляю мое страдание и вновь возмущаю в груди мою беспокойную юность? Разве не достаточно раз пройти путями смертных? Почему же не остаюсь я безмолвным в тишине моего духа?

Потому, мой Беллармин! что каждый вздох жизни остается ценным для нашего сердца, потому что все превращения чистой природы сопричастны ее красоте. Наша душа, когда она сбрасывает с себя свой опыт и отдается единственно священному покою, не подобна ли она безлиственному дереву? или голове, лишенной кудрей? Милый Беллармин! было мгновение, когда я отдыхал, как дитя, жил среди тихих холмов Саламина, позабыв о судьбе и устремлении человека. С тех пор на многое смотрю я по-иному, и сейчас во мне достаточно мира, чтобы сохранить спокойствие при вглядывании в человеческую жизнь. О, друг, в конце концов дух примиряет нас со всем окружающим. Ты не поверишь мне, во всяком случае не поверишь, что я таков. Но думаю, ты уже по моим письмам мог бы заключить, как душа моя становится со дня на день все тише и тише. И впредь я буду высказываться в этом смысле, пока ты не поверишь.

Вот письма Диотимы и мои, которые мы писали друг другу после моего отъезда из Калаурии. Они для меня самое дорогое из всего, что я тебе поверяю. Они самое теплое отображение тех дней моей жизни. О тревогах войны они тебе скажут немного. Зато как много о моей личной жизни; а ведь это как раз то, чего ты ждешь. Ах, и ты должен видеть, как был я любим. Этого мне никогда не высказать. Это выскажет только Диотима.

Гиперион Диотиме

Я пробудился от смерти прощания, моя Диотима! окрепший, будто от сна, выпрямляется дух мой. Пишу тебе с одной из вершин Эпидаврских гор. Вот далеко в глубине мерцает твой остров, Диотима, а там дальше мой стадион, где меня ждет победа или смерть. О, Пелопоннес! О, вы источники Ефрата и Альфея! там оно будет. Туда из спартанских лесов ринется, как орел, древний пламенный гений вместе с нашим войском, как если бы на крыльях шумящих.

Моя душа, Диотима, полна жажды подвигов и любви, и взор мой, устремленный к долам Греции, как будто вот сейчас магически повелит: восстаньте, города богов!

Верно, бог во мне, ибо я почти не чувствую нашей разлуки. Как блаженные тени Леты, так живет теперь душа моя с твоей среди небесной свободы, и не властен рок над нашей любовью.

* * * [Ср. с. 184—185]

Гиперион Диотиме

Счастье мое, что весь я поглощен работой. Иначе я совершал бы нелепость за нелепостью, до того полна душа моя, до того опьяняет меня этот человек, такой удивительный, такой гордый, которому ничего не мило, кроме меня, и все смирение, какое есть в нем, копит для меня одного. Диотима! Этот Алабанда, как ребенок, плакал предо мною, вымаливал у меня прощение за обиду в Смирне.

Кто я, любимые мои, что называю вас моими, что говорю: «мне принадлежат они», что, как завоеватель, стою среди вас и обнимаю вас, как мою добычу?

О, Диотима! О, Алабанда! спокойно-благородные, величавые существа! чем кончу я, если не улечу от счастья моего, от вас!

Я как раз писал, когда пришло твое письмо, любимая.

Не печалься, светлая моя, не печалься! Сохрани себя несокрушенной горем для грядущих празднеств во славу отчизны, Диотима! для пламенеющего праздника природы, для него сохрани себя и для торжеств в честь богов.

Разве ты не видишь уже Грецию?

О, разве не видишь, как, радуясь новым соседям, улыбаются вечные звезды над нашими городами и рощами, как древнее море, видя народ наш гуляющим по берегу, вспоминает о прекрасных афинянах и вновь, как некогда любимцам своим, несет нам счастье на вольно-веселой волне?

О, моя вдохновенная девушка! ты и сейчас так прекрасна! Какой же дивной славой зацветешь ты, когда родной климат будет тебя питать!

* * * [Ср. с. 192—195]

Гиперион Диотиме

Трижды подряд выходили мы победителями в стычках. Как молнии, скрещивались в них бойцы, и все сплошь кругом был истребительский огонь. Наварин — наш! и мы стоим сейчас пред крепостью Мизистры, остатками древней Спарты. На развалинах перед городом я водрузил знамя, отнятое мною у албанской банды, бросил на радостях в Ефрат мою турецкую чалму и с тех пор ношу греческий шлем.

Теперь я хотел бы увидеть тебя, о девушка! Увидеть хотел бы тебя и руки твои взять и прижать к своему сердцу. Оно вскоре узнает, быть может, чрезмерную радость! вскоре! быть может, через неделю будет свободен он — древний благородный, священный Пелопоннес!

И тогда, дорогая, научи меня благочестию! тогда научи и мое переполненное сердце молитве! Мне бы молчать, ибо что совершил я такого? а если что совершил, о чем стоило бы говорить, сколько еще дела впереди? Но не моя вина, если мысль моя быстрей, чем время? Я так хотел бы, чтобы оно было наоборот, чтобы время и деяния перегоняли мысль и крылатая победа опережала даже надежду.

Мой Алабанда сияет, как жених. В каждом его взгляде смеется мне грядущий мир: и им хоть немного утоляю я свое нетерпение.

Диотима! я не променял бы это творимое счастье на самую прекрасную пору Древней Греции, и ничтожнейшая из наших побед милей мне Марафона, Фермопил и Платеи. Или это неверно? Или для сердца жизнь исцеленная не дороже жизни нетронутой, которой даже не касалась болезнь? Да, только тогда научаемся мы любить юность, когда она уже позади, и только тогда, когда она, утраченная, возвращается, наполняет она счастьем душу.

На берегу Ефрата стоит моя палатка, и, когда за полночь я пробуждаюсь, мимо меня предостерегающе с шумом проносится древний речной бог, и я, улыбаясь, срываю береговые цветы, роняю их в его блестящие волны и говорю ему: «Прими это как знамение, ты, одинокий! скоро вокруг тебя вновь зацветет древняя жизнь!».

Диотима Гипериону

Я получила твои письма, Гиперион, которые ты писал мне с дороги. Все, о чем ты говоришь, потрясает меня: я люблю, но в самой этой любви мне часто страшно за ласкового юношу при мысли, что тот, кто плакал у моих ног, превратился в такое могучее существо.

Не разучишься ли ты