Легенда о Людовике - Юлия Остапенко

— А чем еще прикажете заниматься? — Карл знал, что совершает ошибку, но все равно повысил голос: он было глубоко оскорблен этим публичным унижением и тем, что на них пялились простые матросы. Луи и прежде вел себя возмутительно, но это уже переходило всякие границы даже для него. — Что, не вышло уморить нас в этой вашей треклятой Акре, так хотите, чтоб мы по дороге домой посдыхали тут от безделья? Может…

— Молчать! — закричал Людовик и ударил кулаком по планширу, через который только что швырнул игральный стол. Удар был так силен, что планшир дрогнул. — Молчать, Карл Анжуйский! Не сметь спорить со мной!

На эту вспышку ушли его последние силы. Он пошатнулся, и Карл машинально поддержал его — просто оттого, что стоял сейчас к королю ближе всех. Людовик не отбросил его руку от себя — он разом ослаб, его голова склонилась на грудь, он часто и хрипло дышал. Пряча глаза от столпившихся вокруг людей, Карл с помощью Готье де Немура помог королю вернуться в свои покои. Людовика бил сильный озноб, он горел в лихорадке и, кажется, бредил. Лекарь прогнал Карла и де Немура и выставил за дверь прибежавшего на шум Жуанвиля. Карл был этому рад: он не хотел оставаться в каюте и слушать надрывное, сиплое дыхание Людовика, слишком похожее на дыхание Робера перед тем, как тот испустил дух у Карла на руках.

К ночи того же дня поднялся шторм. Чудовищные порывы ветра рвали в клочья паруса так, что их едва успевали менять, крушил мачты и захлестывал палубу гигантскими волнами, смывавшими за борт все, что попадалось на их пути. Двух или трех матросов унесло в море, и их невозможно было не то что вытащить, но даже разглядеть в ревущей черной тьме. Некоторые каюты дали течь, и самая сильная была в покоях короля, но он, уже придя в себя после дневного припадка, наотрез отказался покидать ее. С ним остались Жуанвиль и коннетабль Жиль де Брен, и они по очереди вычерпывали воду, стоя на полу на коленях. Своим людям Людовик передал, чтобы молились. Эта крайняя мера на все случаи жизни и все несчастья и сейчас была, как и прежде, безотказна и хороша — так отчего же нет? Молитва остается даже тогда, когда смысл теряет все остальное.

Карл помогал матросам бороться со штормом, так долго, как мог, но в конце концов разыгравшаяся стихия и его загнала под палубу. И там, в тесном переходе, он едва не столкнулся с Маргаритой, пытавшейся пробраться к люку наверх.

— Вы с ума сошли? — закричал Карл, хватая ее за руки и вжимая в покатую стену, мокрую от воды, непрерывно капавшей сквозь задраенный люк. — Зачем вы ушли из своей каюты? Там течь?

— Мне надо к Людовику, — проговорила Маргарита, вскинув на Карла испуганные глаза, но не пытаясь высвободиться из его рук. Он никогда еще не был к ней так близко, не держал ее за руку с тех самых пор, как она прибыла во дворец и играла с ним, восьмилетним, в прятки в огромных, темных, холодных покоях Лувра. Воспоминание было головокружительным и чуть не оглушило его, несмотря на безумие, творящееся над ними и вокруг них.

Карл встряхнул Маргариту еще раз.

— С ним все в порядке. Возвращайтесь к себе!

— Мне надо к нему! Я должна сказать ему про обет…

— Какой еще обет, к чертям собачьим? Вас смоет первой же волной!

— Он должен принести обет, — с яростным упрямством повторила Маргарита, рванувшись у Карла в руках. Ее лицо было темным в полумраке, лишь изредка его освещал отблеск молнии, сверкавшей над их головами. — Обет паломничества в святые места, в Сен-Николя-де-Пор, если Господь уймет этот шторм…

— Вам бы все обеты да обеты, хлебом не корми! — в бешенстве закричал Карл. — Господи, да как же можно быть такой дурой! Вы еще хуже, чем Беатриса, та хоть на месте сидит! Сами и принесите этот ваш чертов обет, на черта вам сдался Людовик?!

— Он меня не отпустит одну. Вы же знаете… какой он своенравный. Он ни за что меня не отпустит, если я дам обет без его ведома. Вы же его знаете, Шарло!

«О да, я его знаю», — подумал Карл, глядя в ее огромное лицо, ничего для него не значившее. Он вжимал ее в мокрую от соленой воды стену, и ее юбка липла к его ногам, но он этого не чувствовал, потому что и сам вымок до нитки. Как она сказала сейчас про Людовика… «своенравный»? Глупая, глупая женщина, сумасшедшая женщина, такая же безрассудная, как ее муж. Карл выпустил плечи Маргариты, взял ее холодное лицо в ладони и вжался в ее такие же холодные, соленые губы своими губами. Она вздрогнула всем телом под его горячей грудью, вдавившей ее в раскачивающуюся стену. Мир шатался, ревел, рушился вокруг них. Карл не знал, зачем это сделал.

Когда он отпустил ее, она так и осталась стоять у стены. Карл отступил от Маргариты и, потянувшись, толкнул ладонью люк.

— Я пойду вперед, — сказал он. — Вы за мной. Я подам вам руку.

Она взглянула ему в глаза, почти такая же красивая в этот миг, как восемнадцать лет назад, когда он впервые увидел ее в Сансе, невестой своего старшего брата.

Шторм бушевал всю ночь. К утру море успокоилось, и белые перистые облака, затянувшие предрассветное небо от края до края, были похожи одновременно и на ножи, и на склонившиеся к земле травы, что накануне сенокоса волнами гонит по полю ветер.

Лан, 1254 год

Памятной весной, когда король Людовик возвратился на родину, покинутую шесть лет тому назад, народ Франции ликовал. Оно и неудивительно, ведь народ без своего короля — это как семейство на десять ртов, лишившееся кормильца. Даже если ко ртам прилагаются руки, способные добывать хлеб, то все равно должен стоять над ними кто-то, кто скажет, где и как этот хлеб добыть, тот, кто решит, кому сколько хлеба сегодня положено, и тот, кто помирит, когда чада его станут драться за лишние крохи. Королева Бланка по мере сил своих выполняла монарший долг, но влияние ее теперь уже было не то, что во времена ее первого регентства, и распространялось не далее королевского домена. Что же до Анжу, Невера, Шампани, Бургундии, Артуа, не говоря уж о далеких Тулузе, Беарне и Провансе, то там королевской власти было отныне столько же, сколько и короля. То бишь — не было вовсе.

Оттого и радовался простой люд, когда возлюбленный его Людовик наконец высадился в Салене и двинулся к Парижу. И как шесть лет назад народ провожал своего короля на крестовый поход, так теперь и встречал его, возвратившегося, пережившего множество бедствий и потрясений, но счастливо избегнувшего опасности и готового вновь расточать над истомившейся своею страной милосердие и справедливость. Люди толпами валили туда, где шло поредевшее, потрепанное, но все еще большое и устрашающе сильное войско крестоносцев. Криками, песнями и слезами приветствовал простой люд это шествие и отчаянно вытягивал шеи, налегая на плечи впереди стоящих, чтоб хоть краешком глаза разглядеть короля, ехавшего, ввиду общеизвестной его скромности, вместе со своим войском, среди преданных вассалов и друзей, прошедших с ним тяжкий путь от начала и до конца.

Многие, возвращаясь домой, рассказывали домашним, что видели короля своими глазами — он проехал от них на расстоянии вытянутой руки. Для пущей убедительности одни описывали его сверкавшие на солнце золотые доспехи, другие — светлую и радостную улыбку, которой он одарял всякого, с кем встречался глазами, третьи — его величественного скакуна, белого, как свет Божий, четвертые — роскошь его парчовой мантии, расшитой золотыми лилиями и струившейся по крупу коня его чуть не до самой земли. Слушавшие верили и плакали, как дети, дождавшиеся возвращения любимого отца. Рассказывавшие верили тоже, ибо нет такой легенды, которая не крепла бы и не обретала вид непреложной истины в устах тех, кому хочется, чтобы она была правдой.