Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

Он не всех князей ругал, он только Митрия Суздальского, ну да под горячую руку и Митрия Московского помянет так, что…

— Значит, ворог он Дмитрию Ивановичу?

Бориско даже отступил на шаг.

— Ворог? Что ты, княже, окстись. Московскому князю человека вернее Фомы и сыскать трудно, а что ругал, дак он без того и жить не может.

Князь вдруг отвернулся от Бориски, кинулся в соседнюю горницу; до парня донесся его гневный выкрик:

— Слышал? Кого ты на душегубство подкупить хотел! Дурень! Не спрося броду, полез в воду, а я из–за тебя, дурака, в опалу попаду. Мамай нам сей глупости не простит!

Бориско шагнул к двери и попятился. Бледный от гнева, князь тряс за кушак человека, в котором парень с первого взгляда признал молодого московского боярина. Имени его Бориско не знал, однако головой мог поручиться, что в Москве он его видывал. Бориско ничего не понял.

«С чего бы москвичу быть в Твери? За какое неудавшееся душегубство лает его князь? При чем тут Фомка?» Раздумывать не пришлось. Князь вдруг резко оборвал крик, быстро вошел обратно и подозрительно взглянул на Бориску, но у того на лице было написано такое искреннее недоумение, что он успокоился.

«Может, и сказал я лишнее, — подумал он, — да парень, видимо, прост и, кажется, ничего не понял».

— Служить мне хочешь? — спросил он Бориску.

Валясь перед Михайлой Александровичем на колени, парень чуть слышно прошептал в ответ:

— Хочу, княже.

— Добро! — Обратясь к монаху, князь сказал: — По всему видно, верного слугу привел ты мне, отче…

Но монах не слышал. Синие тени легли ему на лицо. Глаза ввалились. И князь, и Бориско поняли: кончается.

Тяжелый смрад тек по горнице.

5. КАМНИ КРЕМЛЯ МОСКОВСКОГО

Не пошел Хизр в степи, как советовал ему Челибей. Но, спрыгнув с яблони за ограду карханы, мурза будто унес с собой покой старого Хизра. Долго метались мысли старика, не видел он пути, наконец надумал он словом, убеждением вновь соединить разорванные клочья Орды.

Сегодня Хизр по–новому, без привычного лукавства беседовал с Азис–ханом.

— Отогрели змею на своей груди, — сердито выговаривал старик, — поставили Москву выше других градов русских. Дани для Орды Москве собирать велели. Вот и разбогатели московские князья, ныне каменную крепость строить затеяли. На чьи деньги? На ханские! Кому те стены кровью орошать придется? Татарам! Рано или поздно, а придется, придется, придется!

Азис–хан сидел у очага, грелся, не отводя глаз от горячих углей, улыбался в лысоватую бороденку. Хизр стоял за его спиной и, упрямо повторяя одно и то же, вдалбливал свои мысли в голову хана, и постепенно довольная улыбка сползла с лица Азис–хана, тяжелой морщиной хмурь легла между смоленых бровей. Хизр не видел этого и уже терял надежду найти отклик в душе хана, когда тот оглянулся, встал, запахнул полы зеленого шелкового халата.

— Не знаю, старик, кто ты. Я не верю сказкам, что плетут про тебя на базарах и в караван–сараях, я не верю, что ты святой Хизр, что ты бессмертный Хизр, а вот словам твоим верю, ибо устами твоими говорит мудрость. Ты прав! Пора придушить Москву, пока она еще не загородилась каменными стенами, но ты советуешь мне мириться с Мамаем. Нет! — Хан покачал головой, зло сверкнул глазами: — Нет! Нет! Чтоб хан из золотого рода Чингиса примирился с безродным мурзой, силой захватившим власть над степями и ордами, тому не бывать!

— Тебе одному сладить с Москвой не под силу, — жестко сказал Хизр.

Хан вспыхнул, схватил старика за плечи.

— Ты потерял разум, святой Хизр, посмев сказать мне такие слова!

Но Хизр знал, как обуздать гнев ханский. На бешеный выкрик ответил спокойно и веско:

— Мамаю тоже не под силу с Русью справиться, а вместе вы Москву по бревнышку размечете, пепел ее по ветру пустите, корабли в Египет с рабынями русскими пошлете… — И, наклонясь к самому уху Азис–хана, он закончил шепотком: — Да и Мамаю глотку перекусить легче будет, когда войдет он в твою юрту.

Хан, словно обессилев, уронил руки, потом спросил:

— Думаешь, сумеем?

— Москву–то погубить?

— Нет, не Москву, а Мамая.

— Что же, можно и его.

— Хорошо! Идем…

Глухая тьма будто влилась и застыла навеки в подземелье ханского дворца.

Челибей в этой тьме давно уже не думал о воле. Порой медленно копошились воспоминания о голубом небе, о степных травах, о лошади, мчащейся навстречу ветру, но чем дальше, тем явственнее он понимал, что все это не для него, что это навеки потеряно, и начинало казаться, что все это лишь сон, привидевшийся в заколдованной тишине подземелья, тишине, в которой слышно, как изредка звякают звенья цепи, как шебуршит в истертой соломе крыса, как лениво стукает в груди сердце. И вдруг! Грохот засова. Пронзительный визг ржавых дверных петель, ослепительный свет.

Мурза закрыл глаза ладонями.

— Ты еще жив?

«Голос Азис–хана!» — Челибей отвел руки от лица. — «Он, Азис–хан!..»

Ослепивший его в первые мгновения свет стал тем, чем он был