Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия - Б. Г. Якеменко

что не может не быть усвоен, а жертвы настолько масштабны, что надежно предохраняют современный мир от рецидивов. Действительно, при рассмотрении Концентрационного мира возникает соблазн впасть, согласно терминологии Б. Бевенаржа, во «временное манихейство» – убеждение, что концентрационные лагеря есть маркер трагического, отрицательного прошлого, которое не способно продолжиться в настоящем и будущем. На самом деле это не так. В 1930-х годах никто не мог представить, что сочетание безукоризненного порядка, техники, государства и насилия может привести к такому страшному результату.

Однако, невзирая на осознание произошедшей катастрофы и прошедшие с ее момента годы, к настоящему времени не исчезло ни одно из социальных условий, сделавших возможным Концентрационный мир. «Никакие эффективные меры, которые предотвратили бы появление подобных катастроф, так и не были приняты»[843], – пишет З. Бауман. Опыт Концентрационного мира рекапитулируется сегодня в коллективном политическом бессознательном, по-разному проявляя себя. Все чаще современные политические режимы используют насилие вместо дипломатии, реализуя формулу, выработанную за колючей проволокой нацистских лагерей, которую можно сформулировать так: «Человек есть просто полезный и необходимый предмет для реализации государственных стратегий».

Попытки европейского общества «не замечать» геноцида и насилия по всему миру напрямую отсылают нас к выработанным именно в Концентрационном мире механизмам поведения, выделенным Б. Беттельгеймом: поискам внешних «мишеней для злости» и принципу «не сметь смотреть». Первый заключается в том, что в лагере направлять свою агрессивность на тех, кто ее действительно вызывал: на эсэсовцев и начальников, – было равносильно самоубийству. Поэтому оставались лишь окружающие, которых и делали виновными. Второй запрещал видеть то, чего не положено, прежде всего – как убивают другого заключенного или измываются над ним. Нарушителя постигала та же участь[844]. Если присмотреться внимательно, то можно отчетливо видеть, как оба этих принципа реализуются сегодня в международном пространстве. Мишенями для злости становятся кто угодно, только не истинные виновники происходящего, и «не замечается» массовая гибель людей.

Вместе с этим можно предположить, что эманации Концентрационного мира в наши дни могут быть более отчетливыми. Почти узаконенное в мировой международной практике насилие в сочетании с непознанными возможностями Интернета, деиерархизация и разрушение социальных структур, на месте которых создаются новые, весьма многочисленные образования с новыми внесоциальными элитами, лишение человека и форм его существования (семья, государство, работа) прежних, четко очерченных и закрепленных в культуре и традиции статусов могут породить структуры и явления, по своей дегуманизирующей сути и поражающей силе превосходящие трагический опыт Концентрационного мира.

Так, неофициальный лозунг «Интернет освобождает» ничуть не лучше официального лозунга «Arbeit maсht Frei», формы освобождения в обоих случаях примерно одинаковые, в результате которых свобода вновь оборачивается порабощением, только актуализированными в современных формах, с насилием не внешним, а ушедшим внутрь и оттого труднее распознаваемым. Надзиратель и охранник сменили облик – они теперь без формы и оружия, – но никуда не делись. Тоталитарного Третьего рейха больше нет, но на его месте есть множество небольших, злых и беспощадных тоталитаризмов в системе коммуникаций, технологий, торговли, сырьевых поставок. Тоталитаризмов, решающих прежнюю задачу: управлять массами, держа их в повиновении и заставляя делать то, что необходимо, с той лишь разницей, что в Концентрационном мире не создавали при этом иллюзию свободы.

М. Кантор обращает внимание на то, «что человечество, осудившее книжные костры в Берлине, с радостью приняло глобальное уничтожение книг. Оказалось, что книги не обязательно жечь, как это практиковали халиф Омар и Геббельс, – куда эффективнее объявить существование книги ненужным… С непонятным удовлетворением мы произносим приговор гуманистической культуре: «Скоро потребность в бумажных изданиях отпадет». Аплодируем убийству книги – хотя осуждаем сожжение Александрийской библиотеки… «Сегодняшний халиф Омар говорит: если то, что есть в книгах, есть и в Интернете, то книги не нужны; а если этого в Интернете нет – тогда зачем эти книги?»[845] Посткнижный мир закономерно становится похож на мир Концентрационный, это мир, лишенный истории, памяти, а значит, и связи времен. От полноты бытия, состоящего из прошлого, настоящего и будущего (троичное, то есть совершенное время), как в Концентрационном мире, остается только то время, в котором происходят нынешние события. То есть от полноты времени сохраняется зыбкое и весьма неопределенное настоящее, главная задача которого – удержаться на тончайшей, неуловимой грани между прошедшим и наступающим временами.

В заключение необходимо сказать, что Концентрационный мир со столицей Освенцимом в европейской истории и культуре ХХ века стал тем местом, где с эпохи содрали кожу. И это место болит, потому что такие раны не заживают до конца никогда. Из Концентрационного мира и сегодня нельзя исключить ничего и никого. Ни тех, кто варил обеды эсэсовцам, ни тех, кто вел поезда с обреченными, ни тех, кто погибал в медицинских экспериментах, ни тем более тех, кто открывал ворота лагерей, пытал и уничтожал людей. Именно последние сделали Концентрационный мир из события бытием, то есть той жизнью, которая всегда с человеком, которая отбрасывает тень на его жизнь, когда бы он ни жил и где бы он ни находился.

Любые сегодняшние попытки поставить под вопрос этот феномен, переставить местами одних освободителей лагерей с другими, освобожденных и освободителей, палачей и жертв – это не только опошлять величайшую трагедию, которая не осмыслена до конца, но и лишать всех возможности этого осмысления. Поэтому, когда некоторое время назад в общественном пространстве был поставлен вопрос о подлинных освободителях Освенцима[846], это означало лишение ответственности создателей системы Абсолютного Зла. Это был не вопрос национальности освободителей. Это совсем другой вопрос: а был ли Освенцим вообще освобожден? И если сегодня спорят об этом, если общественное сознание молчит, значит, Концентрационный мир где-то здесь, рядом и просто ждет момента, когда он сможет выйти из тени на свет.

Источники и библиография

Абкович Иосиф о концлагере Освенцим-Биркенау. URL: https://teatr.audio/abkovich-iosif-o-konclagere-osvencim-birkenau.

Агнеш Х. Можно ли писать стихи после Холокоста. URL: http://magazines.russ.ru/zvezda/2011/3/he26.html.

Агуренко Б. Конец Собибура // Комсомолец. 18 сентября 1960 г.

Адорно Т. Негативная диалектика. М., 2014.

Адорно Т. Что означает «проработка прошлого» // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3 (40–41).

Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть. М., 2015.

Анваер С. Кровоточит моя память. (Из записок студентки-медички). М., 2005.

Анваер С. Незабываемое // Знамя. 1956. № 9.

Андриевский С. Страшная тень Собибура // Красная звезда. 13 апреля 1963 г.

Апокрифы древних христиан. Исследования, тексты, комментарии. М., 1989.

Ардов М. Все к лучшему. Воспоминания. Проза. М., 2006.

Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996.

Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М., 2008.

Арендт Х. Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли. М., 2014.