Быт русской армии XVIII - начала XX века - Сергей Васильевич Карпущенко

— Что тебе надо? — закричал я.

— Ай-зи, гевалт! — крикнул он и выбежал.

— Панкратий, узнай, что там такое, — сказал я, обращаясь к денщику.

Но в эту минуту вбежал в избу не менее растрепанный, чем жид, дежурный унтер-офицер и объявил, что в деревне неприятности, солдаты бьют жителей за то, что жители не хотели дать им соломы.

Одевшись на скорою руку, выскочил я на улицу. Дело было жаркое, солдаты остервенились, жители валялись там и сям, совершенно избитые. Я велел ударить сбор, и этого было довольно; в одно мгновение побоище стихло, и только жалостные вопли побиенных долетали до моего слуха. Собрав роту, начал я производить следствие. Оказалось, что дело завязалось таким образом: в одной из изб, где помещался капральный унтер-офицер, на постели хозяина лежала перина, а на перине — владелец ее. Унтер-офицер, видя перед глазами частые примеры присвоения чужой собственности, не считал нисколько делом противозаконным сбросить дремавшего уже хозяина на пол, а самому уместиться на постели. Хозяин поднял крик, солдаты, бывшие в избе, начали доказывать ему, что неприлично унтер-офицеру валяться на полу, когда он, Израиль, лежит на постели, и что тот проспит только ночь и уйдет, тогда как он будет валяться на ней всю жизнь, пока не окочурится. Но столь резонные доводы, сопровождаемые, вероятно, какими-нибудь сильными убеждениями, мало подействовали на несчастного, и он завопил «караул». На звук родного голоса прибежали соседи, завязалась баталия; весть о перине мигом разнеслась по всем избам, люди повскакивали со своих мест и, недовольные соломой, стали отнимать у хозяев перины, тюфяки и подушки; началась поголовная потасовка, и, не поспей я вовремя, не знаю, к какому плачевному результату привела бы она. Сказав роте несколько поучительных фраз, взыскав с виновных, я распустил роту и собрал мир. Лениво и неохотно собирался мир по моему зову, и единогласно потребовал мировой пятьдесят целковых, в противном случае грозил не выдать квитанции и жаловаться высшему начальству.

Очень довольный тем, что деньгами мог купить себе спокойствие, я без всяких разговоров вынул из бумажника требуемую сумму и быстрым исполнением общего желания до того поразил мир, что некоторые бросились целовать мои руки, некоторые взглянули на меня глазами, в которых ясно можно было прочесть: «Отчего мы, олухи, больше с него не попросили, он бы и больше дал». Но они горько ошибались: при всем моем желании больше я дать не мог — я отдал все, что у меня было в наличности, на что рассчитывал прожить еще более месяца, то есть до получения жалованья.

Наутро я с квитанцией в руках, к общему удовольствию, в виду всех жителей, с песнями и плясками выступал из много стоившей мне деревни, а на следующий за тем день вступил в пункт хлебопечения.

Не буду говорить подробно о том, что я здесь видел и слышал. Лежавший нетронутым почти до последнего дня и случайно вытравленный лошадям одиннадцатидневный сухарный провиант говорит за меня и объясняет все. Скажу одно, что офицер, заведовавший хлебопечением, должен быть если не волшебник, то непременно что-нибудь в этом роде. Его счеты, расчеты и учеты, сложные в высочайшей степени, но устраивающие в то же время общее согласие и довольство, — вещь чисто гениальная.

По окончании расчета, где я также, по общему мнению, нагрел себе руки и тут же, не сходя с места, купил у квартермистра оказавшийся излишним полный запас сухарей хлеба, не заготовленного хлебопеками по общезаведенному порядку, приказал уложить его тут же при себе в провиантскую фуру, отправился обедать к полковому командиру.

Полковник, по обыкновению, встретил меня приветливо.

— Ну, что, батюшка, как идут делишки наши? — спросил он, усаживая меня.

— Слава Богу, все благополучно, полковник.

— И прекрасно, А правда ли, — до меня дошли слухи, но я не хочу верить, — что вы на ночлеге третьяго дни заплатили за квитанцию пятьдесят целковых?

— Откуда вам это известно? — сказал я, совершенно растерявшись от неожиданного вопроса.

— Неужели это правда? — сказал полковник, вскочив со своего места, как бы испугавшись чего-нибудь.

— К несчастью, совершенная истина.

Полковник грустно покачал головой.

— Извините, полковник, но смею вас уверить, что это произошло не от моей беспечности, не от нерадения к службе, а так, несчастный случай выпал.

— Верю, верю, но не о том речь; зачем вы заплатили?

Вопрос этот смутил меня окончательно.

— Я заплатил затем, чтоб избавить вас и себя от неприятностей, а роту от нарекания; не мог же я уйти без квитанции.

Полковник захохотал.

— Вот что выдумали! — сказал он, едва удерживаясь от смеху. — Знаете что, у меня был ротный командир, который, сделав, заметьте, в мирное время восемнадцать переходов, представил всего три квитанции в благополучном квартировании.

— Но здесь жители хотели жаловаться.

— И пусть бы их жаловались, негодяи! Сами потом не рады были бы; завязалось бы дело, тянулось бы года два и кончилось бы тем, что вам сделали бы выговор по корпусу, мне бы поставили это обстоятельство на вид, а мы видали виды. А теперь что? — заключил полковник после некоторого молчания. — Правда, выговора нет, да зато и пятидесяти целковых не хватает, а они, батюшка, не выговора стоят, на улице не валяются.

— Для меня, полковник, спокойствие дороже денег.

— Положим, что так, и я бы ничего не сказал, меня бы это обстоятельство не так тронуло, если б вы эти деньги отдали из экономических, а то ведь небось свои заплатили.

— А какие же?

— Не хотели мне верить, что, командуя ротой, нельзя не иметь благоразумной экономии, вот она теперь бы и пригодилась. Я не проповедую вам, что надо наживаться на службе, но ведь и разоряться безрассудно.

— Бог поможет прожить и не обременяя совесть воровством.

— Правда; а знаете русскую поговорку: «На Бога надейся, а сам не плошай»?

Приход адъютанта и квартермистра прекратил нашу дальнейшую беседу об этом обстоятельстве.

Две недели после этого происшествия продолжал я командовать ротою и в это короткое время видел много, очень много. Так, например, на одном ночлеге солдаты разнесли деревенскую баню, чтобы устроить плот для рыбной ловли на озере; на другом солдат украл у мужика курицу, и когда я потребовал его к себе и спросил, как он осмелился это сделать, то он очень спокойно отвечал, что воровал по приказанию фельдфебеля для моего стола; на третьем барабанщик ободрал теленка, чтобы натянуть кожу его на лопнувший барабан свой; на четвертом капральные унтер-офицеры обирали моим именем и как бы в мою пользу по рублю серебром с людей, представленных