Мальчик, идущий за дикой уткой - Ираклий Квирикадзе

Присцилла была американка, у нее был искривлен позвоночник, она ходила в жестком корсете. Однажды, воспользовавшись тем, что родители ее уехали ловить форель в горных реках, она зазвала меня, пятнадцатилетнего соседа, к себе… Мы долго слушали пластинку Луиса Армстронга. Он пел и вливал в наши робкие сердца храбрость. Присцилла долго снимала корсет, я помогал ей в этой сложной процедуре. Но тут вернулись американские родители, и мне пришлось прыгнуть с балкона в густые пахучие заросли рододендрона.

Американский коммунист Нельсон Кауфман кроме страсти рыболова (что он делал в городе Батуми – одна из тайн моей юности) имел другую страсть – он был кинолюбителем. Шестнадцатимиллиметровой камерой “Болекс” Нельсон снимал шторм на море, розы в дендрарии, жену Энди, прыгающую с вышки бассейна “Пищевик”, дочь Присциллу, которой участковый врач Папуашвили лечил простуженные бронхи… Зачем была снята эта сцена, я не знаю, но, приглашенный на просмотр в американское семейство, помню шок от зрелища обнаженных Присциллиных грудей, изрядно больших, дышащих на белой стене столовой.

…Обнимая Присциллу в темном зале кинотеатра “Спартак”, куда мы однажды забежали спрятаться от дождя, я впервые увидел фильм “Мост Ватерлоо”. Четыре сеанса подряд мы не выходили из “Спартака”, беспрерывно смотрели на великую Вивьен Ли и великого Роберта Тейлора. Потом были мои первые в жизни киносъемки. Родители Присциллы вновь были в горах, на ловле форели, а мы без спроса папы Нельсона поставили камеру “Болекс” на стол, я заглянул в глазок, определил границы кинокадра, и мы стали танцевать знаменитый “Вальс при свечах” из “Моста Ватерлоо”. Присцилла с искривленным позвоночником была Вивьен Ли, а я, тощее чучело с набриолиненными волосами, в нельсоновском черном пиджаке, был неотразимым Робертом Тейлором.

Присцилле было запрещено загорать на пляже. Каждый день мы пропадали в темном кинозале. “Багдадский вор”, “Путешествие венецианца”, “Дилижанс”, “Серенада Солнечной долины”, “Сестра его дворецкого” и, наконец, сразивший нас наповал фильм “Судьба солдата в Америке”, который мы смотрели двадцать семь раз.

Нельсон Кауфман сделал меня своим киноассистентом. Он знал, что на утренних сеансах в полупустом кинотеатре “Спартак” мы с его дочерью не сидели сложа руки на коленях. Несмотря на это мне было разрешено носить треножник и кофр за “американским шпионом”, как звал его беззлобно мой отец.

Мы с Нельсоном снимали чемпионат мира по борьбе среди борцов-тяжеловесов. Снимали поющих старых сестер Ишхнели, чтение стихов Галактиона Табидзе, певца Поля Робсона, массовый заплыв пловцов-спортсменов из Батуми в Махинджаури, в котором участвовала моя мама.

Семейство Кауфман покинуло Батуми на теплоходе “Адмирал Нахимов”. Я обещал Присцилле приехать в Америку, обещал стать знаменитым кинорежиссером. Она повесила мне на шею медальон со своими рыжими волосами, срезанными ножницами. Нельсон, не выдержав слез нашего прощания, вручил мне “Болекс” со словами: “Бери, Ираклий, он твой”. Лучше бы он не дарил мне это стальное шестнадцатимиллиметровое чудовище! Вместо нормального будущего с профессией врача, юриста, химика, нефтяника, банкира я стал кинорежиссером…

“Болекс” стал моим другом-врагом. Все деньги уходили на покупку пленки. Я похитил со студии “Грузия – фильм” два осветительных прибора, третий умыкнул со съемок фильма Тенгиза Абдуладзе “Чужие дети”. У себя в подвале я соорудил что-то похожее на павильон… Недавно я пересмотрел свои фильмы. Там выкрашенный черной краской Отелло душит мою тетю Маргариту, спрашивая: “Дездемона, где платок, который я подарил тебе на день рождения?” Странный подбор актеров: Отелло, низкорослый толстяк с выбитыми передними зубами, – венецианский генерал. Дездемона – пышнотелая матрона. Лев Львович Львов (над его именем, отчеством и фамилией смеялись), он был врачом-гинекологом, бредил актерством. Это он оплатил постановку. “Отелло” был моим первым игровым фильмом. Друзья, которых я и Лев Львович собрали на первую в моей жизни кинопремьеру, напившись, хохотали, падали со стульев. Лев Львович ошибся, организовав шашлыки и вино до просмотра. Всё смешалось в доме Квирикадзе: кто-то сбил кинопроектор, он упал на пол, врач-гинеколог плакал пьяными слезами. Тетя Маргарита схватила со стола только что зажаренного поросенка и, вооружившись им, как палицей, стала бить неблагодарных зрителей. Друзья вновь стали падать со стульев, на этот раз не от смеха…

Так завершилась моя первая кинопремьера. Я перестал снимать игровые фильмы. Взял свой “Болекс” в летний сад филармонии, где Ван Клиберн играл Первый концерт Чайковского. Чудо сегодня смотреть на молодого Вана Клиберна, сидящего у рояля, и слушать торжественные звуки Первого концерта…

Блуждая в лабиринтах памяти, я не раз обнаруживал полузабытые, давние события… Это могла быть свадьба нашей соседки Мальвины Чохели с первого этажа, в которую я, одиннадцатилетний, был влюблен (об этом знал весь наш Музейный переулок), а она вышла замуж за геолога Заура Канкия. Свадьбу сыграли 1 января, так как геолог срочно улетал на остров Шпицберген. Меня поставили на кухне Мальвины у большущей винной бочки, я разливал вино по бутылям, которые сестры Мальвины уносили в зал, где за длинными столами сидели гости. Часто вино не желало течь по резиновому шлангу, и я, виночерпий, присасывался к концу шланга – вытягивал вино сперва себе в рот, потом опускал шланг в бутыль. Если вам понятен этот процесс, то вы поймете, почему юный виночерпий опьянел к середине свадебного пиршества. На кухню вошла невеста. Она двоилась, троилась в моих пьяных глазах. Она (они) в белых шелковых платьях шутливо набросили на меня фату и поцеловали, я зло укусил ее (их) в грудь (груди). Невеста взвыла, ударила меня, я бросил на пол бутыль, выбежал из кухни. Ворвался в нашу квартиру, открыл дверцу платяного шкафа, нашел в картонной коробке из-под обуви дедушкин именной револьвер времен только что окончившейся войны с Гитлером. Нажал в темноте на курок, увидел сноп огня, почувствовал горячую волну воздуха у левой щеки. Запахло паленым. Я попал в воротник рыжей лисицы, которую уже раз убили (давно до меня). Нажал на курок вторично, выстрела не последовало. То ли осечка, то ли больше не было пуль в магазине револьвера. Я сидел в шкафу и плакал. Я впервые задумался о смерти и о бессмысленности жизни…

С первого этажа слышались песни. Свадьба гуляла. Разорвались цветные огни фейерверков. Кричали “С Новым годом!” Так в Музейном переулке, 16, встретили тысяча девятьсот пятидесятый год!

На другой день бабушка расспрашивала всех: “Кто мог стрелять в воротник моего зимнего пальто?” Дедушка изучал траекторию полета пули, которая, расправившись с рыжей лисой, пробила заднюю стенку шкафа и застряла в потолке. Но он не был ни Пинкертоном, ни Шерлоком Холмсом.

Наш дом был опоясан типичными для Тбилиси длинными открытыми балконами. В доме жили шумные, веселые люди… Новый год, праздники 1 Мая, 7 Ноября, дни конституции жильцы справляли все вместе. Грузины, армяне, русские, украинцы, азербайджанцы, евреи, осетины, айсоры. На балконах расставляли столы, приносили из квартир кто сациви, кто долму, кто чахохбили, кто хашламу, вино в больших и малых бутылях. Пили, пели, танцевали…