Мальчик с голубыми глазами - Джоанн Харрис

Наконец она открыла рот, и голос ее, к моему удивлению, звучал почти весело.

— По-моему, тебе бы неплохо как следует вымыться. Твой обед в духовке. Кусок цыпленка с перцем чили, как ты любишь. А еще я испекла лимонный пирог.

И ни слова о грязи на лестнице или о том, что я на полчаса опоздал!..

Иногда, кстати, такое вступление хуже всего. Я вполне могу сосуществовать с ней, когда она злая. Но когда она нормальная, у меня начинает болеть душа, потому что именно в такие дни внутри вновь просыпается чувство вины, а вместе с ним приходят головная боль и тошнота. Тогда я особенно остро ощущаю, какие мучения доставляют матери распухшие от артрита суставы, как у нее болит спина, как тяжело ей бывает встать; в такие дни я чаще вспоминаю, как мы жили когда-то, еще до того, как родился мой брат и я был ее Голубоглазым…

— Да я пока вроде не голоден, мам.

Я ожидал, что уж на это-то она прореагирует. Однако она с улыбкой сказала:

— Ладно, Би-Би, отдохни немного.

И вернулась на кухню. Меня это удивило и как-то странно встревожило. Больно уж легко на этот раз мне удалось сорваться с крючка. И все-таки хорошо было снова оказаться в своей комнате и спокойно усесться в кресло с бокалом вина и бутербродом, а к поврежденной руке приложить компресс со льдом.

Чуть передохнув, я первым делом включил компьютер и заглянул в веб-журнал. На badguysrock ничего интересного не было, зато мне пришла целая куча писем, главным образом от Клэр и Крисси. И ни одного от Альбертины. Ну и ладно! Может, она до сих пор переживает. Это ведь настоящее потрясение — вдруг убедиться, что ты способен на убийство. Ей всегда так хотелось верить в идеалы. Хотя в реальности граница между добром и злом настолько размыта, что ее и разглядеть-то почти невозможно; и лишь очень не скоро после того, как вы эту границу пересечете, вам становится ясно, что она вообще существует.

Альбертина, о Альбертина. Сегодня я особенно сильно чувствую, как мы с тобой близки. Благодаря этой непрерывной боли в запястье я ощущаю, как бьется твое сердце. А ведь я желаю тебе всего наилучшего, и ты прекрасно это знаешь. Надеюсь, ты найдешь то, что ищешь. А когда твоя цель будет достигнута, ты, возможно, сумеешь отыскать в сердце маленький уголок и для меня, для того Голубоглазого, который понимает тебя гораздо лучше, чем ты можешь себе представить…

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE

Время: 23.32, среда, 20 февраля

Статус: ограниченный

Настроение: нетерпеливое

Ни словечка от Голубоглазого. Впрочем, я и не ожидала послания от него, а если и ожидала, то не так скоро. Я догадываюсь, что сейчас он на время заляжет, точно зверь в своем логове. И снова выползет наружу не раньше чем дня через три. Сначала проверить, что творится вокруг. Затем выработать план действий. И только тогда сделает первый шаг. Именно поэтому я свой шаг сделала сегодня — сняла с банковского счета все деньги, привела в порядок все дела и сложила вещи, готовясь к неизбежному.

Я не надеюсь, что у меня все легко получится, не в этом случае. А уж у него — тем более. Он выбирает такие способы действий, которые обманывают его собственный мозг, состоящий из перепутанных проволочек, заставляют этот мозг думать, что он, Голубоглазый, не виноват в собственных поступках, а тем временем жертва попадет в ловушку, которую он искусно для нее установил.

Интересно, какой план он разработает на этот раз? Столь ясно обозначив свои намерения, я никак не могу ожидать, что для меня он сделает исключение. Он обязательно попытается меня убить. У него просто нет выбора. А его чувства ко мне — каковы бы они ни были — порождены собственной виной и ностальгией. Я всегда отдавала себе отчет, кто я для него. Тень, призрак, отражение. Суррогат Эмили. Я понимала это, но мне было все равно — вот как много он для меня значил.

Но люди словно костяшки домино: одна упадет — и за ней повалятся остальные. Эмили и Кэтрин, папочка, доктор Пикок и я, Найджел, и Брен, и Бенджамин. И редко бывает ясно, с чего все начинается; мы ведь владеем лишь частью своей личной истории.

Но это несправедливо, вам не кажется? Мы представляем собственную жизнь как некую историю, где сами играем главную роль. Но как же все прочие? Как же второй состав актеров? Ведь у исполнителя главной роли всегда масса заместителей, которые служат фоном, почти никогда не попадая в лучи прожектора, почти никогда не участвуя в основных диалогах, порой даже не участвуя в финальной коллизии, и в итоге завершают свое существование, точно пустая рамка, брошенная на пол в мастерской резчика. Кому есть дело до этого хлама? Кто хозяин их жизненных историй?

Для меня эта история начинается в Сент-Освальдс. В то время мне вряд ли было больше семи лет, но я хорошо помню, что тогда произошло, помню удивительно живо и подробно. Каждый год мы с мамой обязательно ходили в капеллу школы Сент-Освальдс на рождественский концерт, который давали в конце длинного зимнего семестра. Мне нравилась музыка, нравились хоралы и рождественские гимны, нравился орган, похожий на гидру с множеством высунутых сверкающих медных языков. А матери нравились торжественные, важные преподаватели в черных мантиях, очаровательные хористы в беленьких, как у ангелочков, рубашках и горящие свечи.

Тогда я все видела так ясно! Провалы в памяти начались потом. И мне казалось, что я то окунаюсь в яркий солнечный свет, то брожу среди переменчивых теней, где от света осталось лишь несколько солнечных зайчиков. Тот день я помню абсолютно отчетливо. Помню все, что тогда происходило.

Сначала заплакала маленькая девочка, сидевшая в одном со мной ряду. Ее звали Эмили Уайт. Она была на два года младше меня, но уже успела перехватить и главную роль, и весь свет прожекторов на сцене. Был там и доктор Пикок, большой добродушный бородатый человек с приветливым голосом, похожим на французский рожок; он суетился возле ревущей девочки, тогда как в другом месте разыгрывалась еще одна маленькая драма, невидимая для основных актеров этого спектакля.

Да, собственно, не такая уж и драма. Просто один из хористов, голубоглазый мальчик, вдруг упал ничком и разбил голову. Однако особых замешательств это не вызвало, разве что музыка чуть поплыла, но не смолкла, да какая-то женщина — я догадалась, что это мать рухнувшего без чувств мальчика, — ринулась вперед, на сцену, скользя высокими каблуками по полированному полу. Меня поразило ее лицо: белая маска с размазанной кроваво-красной помадой на губах…

Моя мать смотрела на это неодобрительно. Уж она-то никогда бы вот так не побежала на сцену! И никогда бы не стала устраивать такую шумиху из-за плачущей девчонки — тем более здесь, в капелле, где каждый готов осудить тебя, распустить о тебе всякие мерзкие слухи…

— Глория Уинтер! Ну как же! Я так и знала…

Это имя я слышала и раньше. Мать говорила, что сын этой Глории Уинтер — настоящий шалопай, и в школе от него одни неприятности. Да и вообще, они та еще семейка: гадкие, невежественные безбожники…