Откровенный разговор про это для тех, кому за... - Юрий Прокопенко

Когда я чуть подрос, бабушка стала и меня к себе призывать: сначала просто смотрела на меня, а потом я ей давал то пить, то платок для губ. Со временем научился ее кормить. Мне этого совершенно не хотелось, я даже боялся, что она то ли меня укусит, то ли ложку проглотит, но когда я понял, что смогу заменять маму и они с папой смогут уходить из дома, я стал все делать очень тщательно. И жизнь немного изменилась.

Правда, когда они ушли в первый раз – сто раз обещав бабушке вернуться через час, заверив в любви и почтении, и т. д., – бабушка просто истерзала меня своим стоном. Ей действительно было плохо, она металась, я думал, что она может умереть. Но к моменту возвращения родителей она успокоилась, и мама долго не могла поверить, что все было так, как я рассказал.

Потом уходы родителей стали почти привычными, я научился «жить в растопырку»: делать свои дела и постоянно прислушиваться, не донесется ли бабушкин стон…

В десятом классе я влюбился – ну, сами понимаете, как это бывает в первый раз. Бабушка на меня смотрела изумленно, хотя я, конечно, ничего ей не говорил, да и никому не говорил. Потом однажды я пригласил девочку домой: родители хотели уйти на весь вечер, а моя комната – самая дальняя от бабушкиной, так с рождения было, чтобы мы друг другу не мешали.

Девочка пришла потихоньку, мы ушли в мою комнату и там сначала разговаривали, а потом стали целоваться как сумасшедшие, а бабушку не было слышно, она словно затаилась. Потом мы ласкались, и я, от страха, что все кончится, от неумения, от непонимания, стал грубым, полез, что называется, под юбку… Получил по щекам, и девочка убежала.

Я был в полном отчаянии, внезапно ощутил, какую гадость хотел сделать, представил, что теперь не будет этой любви, не будет девочки, вообще НИЧЕГО НЕ БУДЕТ – и понял, что лучше умереть сейчас, чем мучиться всю оставшуюся жизнь. Я открыл окно, стал смотреть вниз со своего 7 этажа, представлять, как сейчас выпрыгну туда, как полечу с криком вниз, как избавлюсь от своих мучений… И тут бабушка застонала – сильнее обычного, возможно, я не слышал первого звука. Я совершенно машинально закрыл окно и пошел к ней.

Бабушка лежала как всегда, слюна чуть показалась в уголке рта. Я отер струйку, сел рядом, чтобы укрыть руку… И вдруг ее пальцы легли на мою кисть, и она чуть погладила меня. Бабушка НИКОГДА не шевелилась – никаким пальцами, руками или ногами – только веки и чуть-чуть губы. И вот теперь она смотрела на меня, как всегда без всякой мимики, но глаза, казалось, излучали всю любовь, которую она не могла отдать всю свою жизнь, горели лаской, заботой, всем, что может у человека быть прекрасного в душе и на сердце.

Ну, тут уж я зарыдал, уткнулся ей в плечо, совсем забыв свои страхи, и юношеское пренебрежение к беспомощности, и сожаления о времени, проведенном с ней вместо футбола или свиданий – я рыдал, как никогда в жизни, и мое сердце стало другим, и я переполнился любовью к бабушке и, странным образом, – через нее и ко всем женщинам, девушкам, девочкам вообще.

Это невозможно представить, как невозможно и описать, это даже невозможно пережить повторно – такое бывает лишь однажды, и не в каждой жизни.

Чуть позже я практически переселился к бабушке: все время проводил в ее комнате, там учил уроки, играл, иногда даже приводил туда друзей и там болтал с ними. Они не стеснялись бабушку – немая, не двигается, но бабушка на одних смотрела так, на других эдак, и я со временем стал понимать ее приятие или отторжение того или другого.

С девочкой мне помириться не удалось, потом была другая, потом еще, а в институте, сами понимаете, еще много… А потом я вообще женился, ушел от родителей, хотя еженедельно приезжал к ним и подолгу сидел с бабушкой, рассказывая ей, как живу.

Потом бабушка умерла – просто УШЛА тихо и никого не потревожив. Мама сказала, что было странно: она лежала как всегда, но рука была наполовину выставлена из-под одеяла – наверно, случилась судорога, иначе рука бы не пошевелилась. Но я уверен, что это бабушка хотела прикоснуться ко мне напоследок, дать знать, что все хорошо, и будет хорошо…

Моя личная жизнь бывала разной. А вот ИНТИМНАЯ берет свое начало от того прикосновения бабушки – от самого глубинного взаимопонимания, от той связи, которая образовалась у нас, от того мгновенного осознания себя, мира, своего места в мире, которое и есть ИНТИМНОСТЬ, то есть самое личное, недоступное никому другому…»

«Мы с Милой, будущей женой, были знакомы не то что с детства, а просто с пеленок. Родились в одном году в одной коммунальной квартире в Питере. Это было очень давно, а потому отношения между соседями были не в пример нынешним. За нами обоими ухаживали все соседи по очереди, со всеми были прекрасные отношения, и все такое.

С первого класса у нас была любовь – прятки, секретики, записки… Сразу после школы мы хотели пожениться – и родители были только ЗА. Как раз мы заканчивали школу, когда началась война. Я ушел добровольцем, а моя будущая жена чуть позже была эвакуирована с их заводом. И мы потерялись. Надолго, почти до 1950 года. Я был трижды ранен, дошел почти до Будапешта, уволен в звании младшего лейтенанта. Вернулся в Питер, искал Милу, но никак не мог найти – никого не осталось из тех, кто мог бы помочь.

В 1947 году я женился, родили мальчика, а в 1949 – еще одного сына. Жили хорошо, спокойно, в ладу. Но буквально через год после этого рождения я на улице (!!!) встретил ту самую бывшую девчонку, а ныне… Она был на «тачанке» – деревянной платформочке на четырех подшипниках. Левой ноги не было выше колена, а правой – ниже. Но я ее узнал сразу, а вот она меня никак не признавала. Только когда я ее отвез в наш дом, она стала плакать, все пыталась уехать на этой тачанке.

Она пострадала в первый же день эвакуации – при разгрузке станков. И с тех пор все стремилась в Питер, но попала сюда буквально за неделю до нашей встречи. А уж какая она была больная!.. Тогда жизнь была очень суровая, она и скиталась, и с кем-то была вынуждена спать за еду и кров, и простывала не раз, и болезни подхватывала. Да и пила, конечно, – еще бы, из школьницы сразу стать и инвалидом, и бродяжкой, и сиротой. Словом, здорового места на ней не было – ни в теле, ни в душе.

Я ее привез к нам домой, обьяснил жене, что за женщина. Та за компанию поревела – и мы ее у себя оставили. Пенсию сумели оформить, комнату ее вернули, она у нас будто нянька или родственница жила. За детишками глядела, стряпала. Но меня очень сторонилась. Потом уже, года три спустя, сказала, что боялась за себя – не сдержаться, потому что очень все еще любила. Но тогда меня ее сдержанность обижала.

Мы с женой ее любили как родную, и жена к ней не ревновала совсем, хотя зря. Я как был влюблен с пеленок, так и остался в этом качестве до последнего. А женился – ну почему люди женятся? Вот и вся любовь. И, в общем, мы не устояли, и почти через два года после встречи стали жить по-настоящему. Редко, потому что в коммуналке все на виду, но все-таки получалось. И она забеременела и родила еще одного мальчишку. Никому не сказала, от кого, хотя и соседи, и жена моя на нее наседали. Но она просто сказала: это никому не будет известно, – и все отстали.