Жребий вечности - Богдан Сушинский

– Так это, значит, вы, ротмистр? Простите, полковник Курбатов.

– Я, господин генерал. Никогда не думал, что судьба сведет меня с самим генералом Красновым, легендой белого движения.

– Теперь уже я должен быть польщен тем, что имею честь… Если уж говорить о современной легенде белого движения, то героем ее являетесь вы. Не спорьте, ротмистр. Ну вот, опять. Ничего не поделаешь, вы стали известны нам как ротмистр.

– Но каким образом, господин генерал? От кого сведения?

– Источник более чем надежный – военный атташе японского посольства. По просьбе атамана Семенова. Понимаю, что он позаботился о вашей славе, надеясь, таким образом, основательно напомнить всем «европейским белым» о самом себе. Однако сути дела это не меняет. Так или иначе, все наши эмигрантские газеты…

Они сидели в домашнем кабинете генерала Краснова, единственное окно которого было завешено плотной черной портьерой, и прислушивались к шуму дождя, омывающего улицы только что отбомбардированного Берлина. Эта бархатная портьера, как повязка на глазах слепого, отгораживала писателя-генерала от реального мира, погружая в мир сладостных воспоминаний и самолюбивых гаданий о будущем.

Хотя Краснов ждал появления полковника Курбатова, вызванного с помощью Розенберга из особой диверсионной школы, тем не менее до последней минуты, пока не прозвучал дверной колокольчик, продолжал работать над рукописью нового романа, как работал над ней и во время налета английской авиации.

Эта черная портьера, свечи, полки книг, с трех сторон теснившиеся у письменного стола, да еще небольшой камин создавали неповторимый мир отрешенности, который позволял Петру Краснову на какое-то время забыть о том, что он все еще генерал и что где-то в мире идет война; ощутить себя причастным к сонму творцов, судья которому – его талант и вечность. Неподсудный талант и безрассудная вечность.

– Военный атташе Японии еще не приглашал вас для личного знакомства?

– Пока нет.

– Явное упущение. А ведь ощущается, что японская разведка гордится вами.

– Но я не являюсь японским разведчиком, – возразил Курбатов, – и никогда не был им.

Однако генерал предпочел пропустить его слова мимо ушей. С тоской взглянув на разложенную на столе рукопись, страницы которой уже были испещрены карандашными правками, Краснов наполнил рюмочки из розоватого хрусталя румынским коньяком.

– За славу русского оружия, славу белого движения, на каких бы фронтах ни сражались его воины.

– За мужество, – поддержал Курбатов.

– То, что мы сражаемся как союзники фашистов, особой чести нам не делает, – генерал взглянул на Курбатова, ожидая его реакции. – Но и холуйского жеста генерала Деникина, вызвавшегося возглавить одну из большевистских дивизий[65], тоже не одобряю. Во всем остальном нас рассудит история.

– В Европе не существует союзника, который бы решился противостоять Советскому Союзу. Поэтому оснований для самобичевания у нас нет.

– Основания всегда найдутся, – вновь взялся за бутылку Краснов. – Национал-социалисты не та сила, которая способна… Впрочем, вы правы: иного союзника Господь не ниспослал – следует исходить из этого. Счастливый вы человек: прошли всю Россию.

– Почти всю.

– Как она там? Во что превратилась под властью большевиков?

– Трудно так сразу найти точное определение. Иногда сужу о ней с нежностью, иногда с ненавистью. Я ведь не прошел Россию, я ее прострелял. Всю. Насквозь. Даже красотами любовался через мушку прицела.

– Ностальгия… – понимающе кивнул Краснов. – Она здесь многих извела. Похлеще сабельной атаки.

– Я капризам этой дамы не подвержен.

– Смею полагать. О вас отзываются как об очень твердом, порой до бездушности, жестоком человеке.

– То есть как об истинном диверсанте – вы это хотели сказать, господин атаман Всевеликого войска донского?

– Напомнили, что я казак? Правильно сделали. Не верю, что вы станете служить под командованием этого мерзавца Власова, который вначале сражался в рядах большевиков против нас, затем с большевиками против германцев, а теперь вот вместе с германцами – против большевиков.

– Но я и не собирался служить под началом Власова.

Краснов снял пенсне, долго, старательно протирал его, и только вновь водрузив на переносицу, внимательно присмотрелся к выражению лица Курбатова. Этот парень нравился ему, и генерал опять подумал, что было бы крайне несправедливо, если бы он вдруг переметнулся к РОА.

– Однако слух такой пошел. Не сомневаюсь, что он появился не случайно. Очевидно, торг за вашу душу уже начался. Власов и Благовещенский[66] сделают все возможное, чтобы заполучить Маньчжурского Легионера, использовать его ореол героя для привлечения добровольцев из числа эмигрантской молодежи и пленных красноармейцев.

– О Власове слышать приходилось. Второе же имя абсолютно ни о чем не говорит.

– Заговорит. Сейчас многие в Генеральном штабе вермахта делают ставку именно на этих мерзавцев из своры Власова. Словно белого движения никогда и не существовало. Это обидно, полковник. Мне, генералу Краснову, это обидно.

– Я вижу, у вас здесь свои свары, господин генерал. Честно говоря, мне не хотелось бы заниматься ими.

Краснов недобро блеснул голубоватыми стеклами пенсне. Слишком уж резковат этот забайкальский выкормыш Семенова. Слишком независимо для новичка держится.

– Придется, полковник. И чем ближе поражение Германии, тем явственнее будут обостряться наши отношения. Но вы – казак. Здесь, в Германии, это имеет решающее значение. Вам не попадалась составленная моим отделом[67] «Декларация казачьего правительства»?