Кавказская война. В 5 томах. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни - Василий Потто

С трудом, но без приключений добрались наконец все до гребня обводного вала. Спуск с него был так же крут, как и подъем, но представлял еще больше опасности, так как спускаться приходилось по скользким и обледенелым камням. У подошвы спуска скалы сходятся так близко, что образуют узкий коридор, едва доступный для движения одного пешехода. Природа точно намеревалась совсем загородить доступ к Эльбрусу, но потом раздумала и оставила проход, известный у местных жителей под именем железных ворот. За этими воротами местность образует новое плато – последнюю ступень лестницы, ведущей к заповедной грани. Теперь уже не оставалось никаких преград, которые заслоняли бы от взоров грандиозную фигуру Эльбруса. Теперь он весь был налицо, от вершины до основания, во всем величии своей необычайной красоты, для описания которой человеческий язык не выработал подходящих выражений.

Террасу, или плато, со всех сторон обступали высокие, остроконечные утесы, на отвесных боках которых снег никогда не задерживался, и потому они сохраняли свой черный цвет, представлявший мрачный контраст с окружающими их снежными пустынями. Из-за угрюмых пиков этих утесов выглядывали купола и пирамиды покрытых вечным снегом гор в одиннадцать и двенадцать тысяч футов каждая. И эти исполинские горы казались пигмеями перед колоссальной фигурой самого Эльбруса. Никому из участников экспедиции не приходилось прежде стоять посреди таких подавляющих своим величием декораций, – и они все поражены были до того, что не обменивались впечатлениями: они молчали или говорили вполголоса, точно в самом деле стояли у входа в святая святых. Под свежим впечатлением этой картины де Бесс в своих мемуарах обращается к атеистам, приглашая их взглянуть на Эльбрус с того места, на котором он стоял перед ним в немом созерцании, и, положа руку на сердце, сказать – достанет ли у кого-нибудь из них смелости отвергнуть Художника, написавшего такую дивную картину, воздвигшего такой храм, у преддверия которого никаким земным помыслам не остается места в душе человека, – ничему, кроме молитвы и смирения.

На этой террасе отряд расположился лагерем. Теперь Эмануэль уже не сомневался более в возможности достигнуть кульминационной точки Кавказа, и восхождение на Эльбрус назначено было на другой день, двадцать первого июля. Между тем маленький отряд, сопровождавший экспедицию, принялся устраивать для себя помещения, насколько позволяли имевшиеся под рукой средства, а на этот раз под рукой не было ничего, кроме снега да скудного подножного корма. Но кавказский солдат умел находить для себя необходимое даже там, где, по-видимому, не росло ни одной былинки. Рассыпавшись по окрестным ущельям, солдаты набрели на какой-то лесок и стали возвращаться в лагерь по одному и по два с охапками хвороста до того скромными, что за ними, кроме движущихся ног, ничего нельзя было видеть. Об усталости они совсем забыли и вспомнили об отдыхе только тогда, когда последние лучи догоравшего дня потухли на серебристых шатрах Эльбруса и на их лагерь опустилась холодная звездная ночь. Громадные костры запылали между шатрами, и Эльбрус, может быть, в первый раз увидел на своих равнинах огни, кроме тех, которые каждое утро и каждый вечер зажигались на куполах окружающих его высоких гор.

На следующий день, еще не начинала заниматься заря, как все были уже на йогах. И людям, просвещенным наукой, и темным простолюдинам одинаково хотелось хоть один раз в жизни насладиться видом Эльбруса при первых лучах восходящего солнца. И вот звезды стали гаснуть одна за другой. На востоке протянулась белая полоса рассвета, и снеговые горы, окутанные синеватой мглой, стали окрашиваться в такой нежно-розовый цвет, что издали казались прозрачными. И вдруг, ледяная корона Эльбруса зажглась мириадами ослепительных искр, и весь он предстал во всем блеске утреннего наряда, одетый в серебро, как в златотканую глазетовую ризу. То же явление повторилось и на соседних, покрытых снегом вершинах. Даже черные, остроконечные утесы на несколько мгновений утратили свой угрюмый вид и казались отлитыми из флорентийской бронзы. Картина была достойна великого Художника, Зиждителя этой дивной природы. И взоры людей невольно обратились вверх, к беспредельной глубокой синеве эфира, куда с земли не достигает ничего, кроме молитвы...

В восемь часов утра двадцать второго июля Эмануэль вышел из лагеря с небольшим конвоем и, поднявшись на крутой и высокий холм, долго и внимательно осматривал в подзорную трубу восточный склон Эльбруса. Осмотр убедил его, что впереди препятствий не было, что все, что могло остановить или задержать его предприятие, было пройдено ранее. Оставался один корпус горы, но этот корпус поднимался на девять тысяч футов, почти вертикально над террасой, где стоял отряд, – и страшная высота, на которую приходилось взбираться, невольно пугала самое смелое воображение. Все народные мифы о недоступности этой горы оправдывались величественным и в то же время грозным ее видом. Эльбрус – это громадная снеговая пустыня, выброшенная из недр земли одним из тех мировых переворотов, которыми создавались материки и океаны. Это целая страна, перенесенная в заоблачные пространства, страна унылая, необитаемая, суровая. На полюсах есть жизнь, на Эльбрусе ее нет. Название мертвой горы к нему еще более пристало, нежели к Асфальтовому озеру название Мертвого. В одиннадцать часов утра генерал вернулся в лагерь и тотчас же приступил к снаряжению небольшого каравана, который должен был сопровождать ученых-натуралистов на Эльбрус. Вызваны были охотники. Вышло двадцать казаков и один кабардинец, по имени Киляр. К академикам присоединился еще итальянский архитектор Бернадацци, но зато ученый венгерский турист предпочел оставаться внизу, в роли простого наблюдателя.

Запасшись на два дня провизией, караван выступил из лагеря, напутствуемый пожеланиями генерала и всех присутствующих. Прямо с террасы пришлось подниматься на так называемые черные горы, среди крутых и скалистых утесов, на которых не было ни малейших признаков тропинки; каждый ставил ногу туда, где казалось ему более удобным и безопасным, чтобы не сорваться в бездну. Не только академики, но даже казаки и проводник Киляр не решились доверить свою жизнь животным, и потому все спешились и вели лошадей в поводу. К вечеру черные горы были пройдены, и на площадке одной из них, под навесом выступившей громадной скалы, экспедиция заночевала. С этого момента генерал, наблюдавший за ней все время в телескоп, потерял ее из виду.

Только на другой день, в самый полдень, де Бесс первый заметил в телескоп на сверкающих снеговых покровах Эльбруса четырех человек, которые пытались достигнуть самой вершины горы. Трое из них скоро исчезли из виду, но четвертый поднимался все выше, выше – и вдруг фигура его рельефно обрисовалась над самой короной Эльбруса. То был, как оказалось впоследствии, кабардинец Киляр, уроженец Нальчика. Его появление на вершине горы войска приветствовали тремя ружейными залпами, и эхо гор, дремавшее столько веков, повторило громовые раскаты пальбы столько же раз, сколько высот окружало священную гору. Едва ли какое-либо другое торжество сопровождалось таким величественным и грозным салютом.

К великому смущению местных жителей, никакого старика с длинной белой бородой, прикованного к скале, на Эльбрусе не оказалось. Джин-падишах, окруженный несметными полчищами своих подвластных духов, также не сделал никакой попытки к сопротивлению. Люди, пришедшие с полночных стран, где царствует вечная зима, исполины по духу, покорили его заоблачное царство и сняли с узника оковы. Если бы де Бесс менее увлекался генеалогией своего народа, он бы мог написать в своем дневнике: “Мы ходили освободить Прометея, и Зевс не только не прогневался на нас, но, напротив, послал нам чудное синее небо, теплый ласкающий воздух и девственной белизны мягкий пушистый ковер под ноги”.