Очертание тьмы - Сергей Малицкий

– От тебя всегда так пахнет, когда ты занимаешься целительством?

Амадан

Гаота открыла глаза в комнате Глумы. Нет, она смутно помнила, как выбиралась наружу из странного, словно приснившегося основания башни, помнила суетящегося Буила, и Юайса, который смотрел на нее, Гаоту, не отрываясь, и гордого пережитым Тьюва, и вознамерившегося, несмотря на протесты Глумы, срочно вымыться прямо во дворе замка Дойтена, и ладонь Фаса, который, покачиваясь, шел рядом с ней и держал ее за руку, когда Гаота уже лежала на повозке Транка. И помнила, как дурачок Амадан что-то лопотал у нее в ногах, подпрыгивая в нетерпении и время от времени выкрикивая: «Аска! Аска!» – словно хотел призвать племянницу трактирщика и рассказать ей о своем чудесном грузе. Она помнила и двор трактира, который за эти дни вдруг странным образом стал казаться ей родным, и испуганное лицо Тины, и улыбающееся – Иски, а потом стояла или сидела обнаженной в жестяном корыте, и добрые руки или той, или другой смывали с нее усталость, боль и еще что-то, что не давало дышать. А потом уснула и в долгом-долгом сне бродила по коридорам Приюта Окаянных, заглядывала во все кельи и всматривалась в лица наставников.

В озабоченное лицо смотрителя приюта Брайдема, который считался наставником естествоведения и прорицания, но редко уделял время наставлениям, хотя и грозился вести занятия еще и по каким-то тайным знаниям.

В вечно улыбающееся лицо Грана, наставника по знахарству, травоведению, а также устному и начертательному колдовству, но не могла разглядеть его глаз, потому что из‑за вечной улыбки взгляд Грана прятался в добрых морщинках.

В злое и надменное лицо Бейда, попечителя приюта от Священного Двора, который собственные занудные словоизречения именовал поучениями и наставлениями по истории и хронологии.

В холодное лицо Деоры, которое напоминало таинственную маску и по поводу которой воспитанники говорили, что имни делятся не только так, как вещают об этом наставники, но и просто пополам. Половина из них – это люди, которые перекидываются в зверей. А вторая половина – это звери, которые порой вынуждены становиться людьми. И Деора именно из таких, осталось только догадаться, что кроется за холодным взглядом – раздвоенный язык, клыки и когти или острый клюв?

В непонятное лицо Роута, который вечно превращал наставления по зверологии во что угодно, начиная от пересказа каких-то историй и заканчивая сведениями из любых других наук и ремесел. Наверное, он удивлял Гаоту больше всех, потому что, несмотря на все ухмылки, шуточки и гримасы, всегда оставался странным и удивительным. Смеялся с серьезными глазами, в которых порой стояли слезы. А огорчался с веселыми, как будто с трудом удерживался от хохота.

В спокойное лицо Гантанаса, который, кажется, один знал что-то о будущем каждого воспитанника, и поэтому готов был пожалеть каждого из них.

В вечно распущенные локоны Юайса, который как будто всегда был не здесь, не рядом. И даже читал свои наставления так, словно кричал издали. Хотя вроде бы вот он: дышит, ходит, покрывается по́том, прикасается к локтю, объясняя правильное движение во время однодневной прогулки по горам. И все равно – не здесь.

В родное лицо Пайсины, на которую нельзя было обижаться, потому что она, несмотря на свою молодость, казалась матерью. Похожей на мать. Строгую, но справедливую, строгость которой диктуется ее любовью. И прекрасную. Чего уж говорить о прочих воспитанниках, если у самой Гаоты захватывало дух от взгляда голубовато-серых глаз?

– Как ты? – заговорила Пайсина голосом Юайса, и Гаота открыла глаза и подтянула к шее одеяло.

– Не волнуйся! – прыснула сидящая рядом с Юайсом Иска. – На тебе ночная рубашка Тины! Ты не голая!

– Голая или не голая, а вставать пора! – появилась за спиной Иски Глума. – Завтра праздник. Начало шествия в Тимпале и радость и веселье на всем пути из Тимпала в Тэр. И мне кажется, что две ночи и целый день в постели – это уже слишком!

– Да, конечно, – приготовилась спрыгнуть с постели Гаота, но замерла, и Юайс наконец улыбнулся, встал и, прихрамывая, вышел из комнаты. Иска подмигнула Гаоте и тоже побежала по неотложным делам.

– Как его раны? – спросила Гаота. – У него же не должны работать обе руки и одна нога? Как он… как он смог поразить Уайча?

– Мы все в порядке, – погрустнела Глума. – Пока в порядке. Фас, правда, потерял много крови и слаб, но ты его спасла. И меня тоже. И я очень благодарна тебе. По сути, ты спасла всех нас. А что касается Юайса… Он и сам может себя исцелить. Или собраться, как собрался против Уайча. А про тебя сказал, что считать тебя лекарем – то же самое, как считать мудреца писцом. Но и мудрец порой вынужден брать в руки перо.

– Как так вышло там… – прошептала Гаота, садясь на постели. – Почему так…

– Юайс проклинает себя, – ответила Глума. – Он подозревал Чатача, но не учел, что у того может быть лук и что Чатач окажется удивительным стрелком. Юайсу был нужен честный поединок. Он ждал подлости, но не мог следовать ей. Он готов был сражаться и с Уайчем, и с Чатачем, даже с Фасом, если бы тот оказался тем, кем оказался Чатач, да и еще с десятком любых умельцев, но не с тем, кто может убивать на расстоянии, и убивать мгновенно. А ведь мне следовало давно заподозрить Чатача…

– В чем? – спросила Гаота.

– Я вроде бы его неплохо знала, – пожала плечами Глума. – Он в ордене черных егерей три года, но иногда отлучался надолго. Говорил о родных, за которым следовало ухаживать. Но он никогда не брал в руки лука или самострела. Случалось, что нам приходилось преследовать разную мерзость, но единственный, кто даже не пытался справиться с пакостью на расстоянии, был Чатач. Теперь-то понятна его опаска: скрыть умение – невозможно, даже если ты будешь выпускать стрелы намеренно мимо цели. Мы вошли в зал через дверь, которую вы не смогли открыть, потому что Юайс запер ее за собой. Там такое же колесо, как и на второй двери, через которую выбралась ты. С верхней галереи спускались по левой лестнице. Чатач остался на ней, мы с Юайсом остановились внизу, а Фас пошел на вторую лестницу. Уайч ждал нас внизу. Там еще валялись тюфяки: наверное, Ойчу держали здесь. И тут я почувствовала, что Уайч боится. – Глума задумалась. – Понимаешь, я видела, что это великий воин. По его движениям это чувствуется, ты поймешь со временем. Но он ждал собственного жребия – который для него был столь же неизбежным, как и для Юайса, называемого им Галайном, – обреченно. Он боялся.

– Юайса? – не поняла Гаота.

– Да, – кивнула Глума. – И он продолжал бояться его даже тогда, когда Чатач вонзил в Юайса две стрелы. Чатач – мерзость… Он мог убить Фаса, но выпустил стрелу тому в живот, чтобы мучился. О моих мучениях он тоже побеспокоился, но ему нужно было, чтобы я видела смерть Юайса. Поэтому он отмерил мне минут тридцать жизни, пронзив легкое. Он оказался отличным стрелком. На все у него ушло не более двух-трех секунд: нога Юайса, живот Фаса, моя грудь и рука Юайса.