Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

Благодаря Бутарику цель и главные перипетии первой поездки Дугласа известны со всей ее картинной обстановкой, – с инструкциями, спрятанными в табакерке с двойным дном, и секретным шифром в виде аллегорических фраз, относящихся к продаже мехов: «С горностаем крепко» – значило берет верх антифранцузская, национальная партия. «Рысьи меха повышаются в цене» – это начинало преобладать австрийское влияние. Мне остается только дополнить и исправить здесь некоторые подробности.

Дуглас был послан в Россию для рекогносцировки. Он должен был в качестве туриста исследовать страну и настроение двора и дать о виденном точный отчет. И он так увлекся своей ролью, что ввел в заблуждение своих биографов. А чтобы сбить с толку любопытных современников, он принял имя Мишеля: этим и объясняется недоумение одного из моих предшественников по поводу путешествия настоящего Мишеля во Францию с секретным посланием от Елизаветы. Ни подлинный, ни ложный Мишель никогда, впрочем, не получали от императрицы никаких поручений.

Девятого июля 1855 года Дуглас писал из Страсбурга: «Я собрался в путь, и моя карета заложена. Теперь я без риска и без труда пущусь куда глаза глядят по первой открывшейся мне дороге. Моя страсть и любопытство как к литературным, так и к естественнонаучным изысканиям доставили мне здесь знакомство и даже дружбу с одним из ваших академических сотрудников, знаменитым Шефелином, и мне кажется, что, благодаря его отзыву, меня будут принимать во время всех моих странствований за самого отъявленного библиомана, минералога и любознательного путешественника, каковы все мои соотечественники». В конце месяца он приехал в Лейпциг, в Дрездене у него не было романтического приключения, в чем его подозревали, так как этот город не лежал на его пути, но он очень напугал своих покровителей в Версале, завязав близкие отношения с одной прекрасной путешественницей, которая едва не увезла его с собою в Берлин. Он все-таки сумел устоять против искушения и в конце сентября, после довольно продолжительного пребывания в Данциге, послал наконец из Риги свое первое письмо на таинственном языке мехов. Но он не мог сообщить ничего веселого. На черно-бурую лисицу (Уильямса) был чрезвычайно большой спрос, соболь (Бестужев) был по-прежнему в моде, а рысь (Австрия), хоть и употребляемая исключительно для дорожных шуб, стояла все-таки в цене.

Это образное описание вполне отвечало очень печальной действительности. В то время как Дуглас слишком естественно разыгрывал в Германии роль странствующего туриста, Уильямс не терял ни минуты, и прежде, чем кавалер успел доехать до Петербурга, Россия уже дала обязательство – по договору, подписанному 19 сентября 1755 года – предоставить в распоряжение Англии армию в семьдесят тысяч человек. Новый австрийский посол Эстергази очень успешно содействовал заключению этой конвенции, при этом не столько лично он, сколько закулисный сотрудник, которого Венский двор нашел нужным ему дать по совету Претлака. Это был саксонский резидент Функ, получивший за свои услуги соответствующее вознаграждение. Бестужеву Англия заплатила десять тысяч фунтов стерлингов, а Олсуфьеву – тысячу пятьсот дукатов и, кроме того, обещала пенсию.

Достигнув наконец цели своего путешествия в первых числах октября 1755 года, кавалер Дуглас увидел, что им не приняты необходимые меры для того, чтобы добиться желательного приема в Петербурге. Рекомендательное письмо, которое ему дали к шведскому посланнику Поссе, не могло сослужить ему никакой службы. По обычаю, иностранец мог быть представленным ко двору только послом своего государя. Поссе не знал, впрочем, что думать об этом путешественнике. На запрос, отправленный им в Стокгольм, маркиз д’Авренкур, французский посол в Швеции, ответил ему, что, по его мнению, Дуглас просто «авантюрист», подосланный внушать мысль, что «французский король ведет о чем-то переговоры с Россией без ведома Швеции».

Итак, Дуглас не мог явиться ко двору, но благодаря Мишелю он имел случай видеться с Воронцовым, тут ему пришлось скинуть маску: только, к сожалению, под маской у него ничего не оказалось. Тщетно вице-канцлер требовал какого-нибудь документа, который позволял бы шотландцу говорить от имени французского короля, и напрасно сам кавалер хвалился своею близостью к принцу Конти: ему пришлось удовольствоваться комплиментами Воронцова по адресу принца и самого короля, да еще уверением вице-канцлера, что ничто не дало бы ему «большего удовлетворения, как жить, продолжая пользоваться уважением того и другого».

Это было немного, и Дуглас был достаточно умен, чтобы понять, что при таких условиях его дальнейшее пребывание в Петербурге может только повредить его делу. Поэтому в конце октября он был уже в Нарве на обратном пути во Францию, но он условился с Мишелем и с самим Воронцовым, что немедленно возвратится в Россию, заручившись на этот раз необходимыми полномочиями. Во Франкфурте он нашел письма от представителя министерства, заведовавшего тайной перепиской, Терсье, который в довольно резких выражениях укорял его за неуспех его миссии. Дуглас горячо защищался в посланном Терсье ответе: «Хоть он и был лишен всякой помощи, – писал он ему, – однако его успех превысил все его надежды и честолюбивые стремления, которые мог бы иметь самый известный и способный из дипломатов. Вскоре занавес поднимется и сцена осветится». И действительно, он не замедлил получить подробные послания от Мишеля и два письма от Воронцова, которые доказали, что непризнанный французский посол не совсем напрасно терял в Петербурге время и труд. Вице-канцлер не решался, правда, – хоть это и утверждали, – повторять вслед за Мишелем, что Елизавета вполне согласна на примирение с Францией, если только оно будет полным и послужит к установлению открытого союза. Некоторые историки перепутали тут результаты двух последовательных поездок Дугласа. Но, выразив надежду вскоре вновь увидеться с кавалером в Петербурге, Воронцов рассеял в Версале последние сомнения относительно его добрых намерений, совпадающих, по-видимому, с желаниями его государыни. А если в Петербурге оставалась какая-нибудь неуверенность насчет ответных чувств Франции, то вторая французская миссия, о которой я уже упоминал мимоходом, в свою очередь должна была вскоре положить ей конец.

Мне было нетрудно раскрыть тайну, окружавшую до сих пор историю этой миссии, что важно не только ввиду прямого интереса этого дипломатического шага, но и потому, что дает мне возможность снять с политики Людовика XV один из самых тяжких упреков, которые ей делали. Знаменитый историк «Тайны короля», – авторитет и талант которого не могут быть, конечно, поколеблены этой случайной ошибкой, – настойчиво указывает в своей книге на антагонизм, существовавший между двумя представителями секретной дипломатии Людовика XV, между Дугласом в Петербурге и графом Брольи в Варшаве, которым было одновременно поручено: первому хлопотать о сближении с Россией, а другому возбуждать поляков против этой державы.

Приключения кавалера Мейссонье де Валькруассана показывают, что в действительности этого не было. Все документы, относящиеся к поездке Валькруассана, присоединены в архиве французского Министерства иностранных дел к остававшейся до сих пор неисследованной переписке Дугласа. Из них видно, что несколько недель спустя после отъезда шотландца из Петербурга, а именно в декабре 1755 года, другой французский путешественник был арестован в Риге. От него не могли добиться, что он здесь делает. Собственно говоря, ему было дано двойное и даже тройное поручение. Он был причислен к французскому посольству в Польше и бывал в Петербурге прежде по делам, теперь, в качестве агента Рулье и французского резидента в Варшаве Дюрана, он должен был следить за вооружением России, снаряжавшей для Англии вспомогательный отряд. Но, кроме этого, он имел частное поручение от графа Брольи, просившего его выведать истинные намерения Петербургского двора относительно сближения с Францией. Таким образом, тайная дипломатия Людовика подчинялась и в Варшаве одним и тем же указаниям, и никакого разногласия между ее агентами не было. Более того, сам Рулье был, по-видимому, заинтересован не только в первой, но и во второй, неофициальной цели поездки Мейссонье. Вся их переписка посвящена почти исключительно этому вопросу. Арест Мейссонье де Валькруассана был вызван его неосторожностью. Он встретился в Риге с третьим французом, уже известным нам кавалером Люсси, или Чуди, который называл себя графом Пютланжом и ехал во Францию, вероятно с каким-нибудь поручением от своего нового покровителя, Ивана Шувалова. Так как он должен был по дороге заехать в Варшаву, Мейссонье пришла в голову злополучная мысль передать ему письма для французского посольства в этом городе. Они были тотчас же пересланы фавориту, и тот приказал арестовать иностранца. Отправленный в Петербург, Мейссонье постарался скрыть то, что было наиболее компрометирующего в его миссии, а именно свои обязанности военного шпиона. На допросе, которому он был подвергнут по приказанию императрицы Петром и Иваном Шуваловыми, он ссылался главным образом на политическую цель своей поездки, в которой, ввиду сочувственного настроения при Петербургском дворе, не могло быть ничего оскорбительного для России. Он сильно преувеличил значение данных ему поручений и добился того, что с ним обошлись довольно милостиво, фаворит пригласил его даже к себе обедать и сделал ему интересные признания. Он рассказал ему об огорчении, которое причиняют Елизавете французские газеты, отзываясь нелестно о ее правлении и стране. Печать уже в то время начинала играть во всех странах видную роль, очень редко проводя ее, впрочем, со сдержанностью, умом и тактом. «Я не понимаю, – говорила государыня, – какое удовольствие находит Франция оскорблять меня. Разве я не обязана помогать моим союзникам? И разве не зависит от Франции вступить в их число?» По уверению фаворита, Елизавета высказывала все это с большой грустью. Мейссонье, очевидно, получивший в Варшаве от графа Брольи такие же наставления, как Дуглас в Версале от принца Конти, возразил на это, что во власти самой императрицы положить немедленно конец недоразумениям между обоими дворами, и что Шувалов заслужит «бессмертную славу», если убедит ее это сделать. Затем, подкупив одного из своих сторожей, он поспешил отправить в Версаль подробный отчет об этих беседах, причем адресовал его не Терсье, а Рулье.