Баязет - Валентин Пикуль

— А потому будет лучше…

— Я теперь спокоен, — кивнул ему хан.

— Для спокойствия гарнизона…

— Никого не будить, — догадался хан.

Штоквиц обалдело посмотрел на хана.

— Да, — сказал он. — Вы совершенно правы… Впрочем, я понимаю, что разговаривать с вами бесполезно, К сожалению, здесь не клиника…

Пожелав хану спокойной ночи, комендант ушел в дрянном настроении. «Связать его, что ли? — раздумывал он, шагая по длинным коридорам крепости. — Или просто не обращать на него внимания и делать все по-своему? Далеко не мудрец, а догадало; печати закапать…»

Ему встретился санитар.

— Господин капитан, его высокоблагородие опамятовались Просят, если вы не спите, навестить его.

Штоквиц повернул к госпиталю. Пацевич встретил его слабой виноватой улыбкой, похожей на болезненную гримасу.

— Вот меня… как, — тихо сказал он. — Я хотел вас видеть, чтобы спросить… что в гарнизоне?

Штоквиц присел на край койки, повертел в тугом воротнике вспотевшую шею.

— Все благополучно, Адам Платонович.

— Вы там… смотрите. — подсказал Пацевич. — Это очень ответственно… Особенно сейчас!

— Не беспокойтесь, — ответил комендант. — У нашего Йсмаидхана орлиный взор. И он далеко видит!

— А разве… он разве?

— Да.

Пацевич отвернулся к стене.

— Гоните его в шею, — сказал он. — С хана хватит и милиции.

А вам… Мне уже не встать. Берите на себя…

— Благодарю за доверие, — как следует поразмыслиs Штоквиц. — Но я остаюсь комендантом, и не больше. Я не уменрасхлебывать чужое дерьмо.

Пацевич ничего не ответил и закрыл глаза.

Штоквиц прошел к себе, рассовал по карманам сюртука три плотных кожаных кисета. Потом отправился в каземат, где расположились беженцы и остатки милиции. Ни слова не говоря, комендант развязал один из кисетов, и на стол с тяжелым звоном потекло золото червонцев.

— Вот, — сказал он, сгребая золото в кучку, — надо выбраться из Баязета и связаться с генералом Тер-Гукасовым, чтобы рассказать ему обо всем… Кто решится пойти?

Люди молчали, и Штоквиц, ругнувшись, раскрыл второй к veer Теперь перед ним лежала целая горка золота.

— Еще раз спрашиваю — кто беден и смел?

Из темноты выступил молодой горец с жестким горбоносым лицом, сведя ладони на длинном кинжале.

— Я сын Петросяна — Самсон Петросов. Турки убили мою мать и сожгли мой дом. У меня осталась теперь только жена и вот этот кинжал. Позволь, русский начальник, и я пойду к Сурр-Оганесу, даже не беря этот бакшиш!

Штоквиц ссыпал золото обратно в кисеты, протянул их армянину.

— Бери, — сказал комендант. — После войны оно пригодится тебе. Купишь новых волов и построишь новый дом. Только сейчас оставь деньги жене… Спустишься с крепости по веревке, чтобы тебя никто не заметил. Оденешься курдом. Я дам тебе записку к Арзасу Артемьевичу. И мы будем молить за тебя бога!

«На голову мне, — рассказывал Самсон Петросов, — надели колоз из войлока, обмотали голову тряпками, нарядили курдом. Выждав тишины, когда прекратилась перестрелка, меня спустили со стены вышиной в сажень. Я упал на трупы, которые валялись тут во множестве.

Отвратительный запах и безобразный вид их навел на меня страх. Собаки, рыскавшие вокруг, подняли лай. Курды догадались, что кто-то вышел из крепости. Началась стрельба, но ни одна пуля меня не коснулась. Я продолжал ползти между трупами и находился уже у края скалы, как вдруг увидел курдов, идущих ко мне. Я бросился тогда со скалы в ущелье, отчего и повредил себе ногу.

Выбраться из ущелья оказалось трудно: земля была рыхлой, и я все время скатывался обратно вниз. Так промучился я всю ночь и только к рассвету нащупал под собой тропинку, по которой, сняв с себя обувь, кое-как выбрался из ущелья. Тут сразу же наткнулся на турецкие пикеты. Чтобы отвести от себя подозрения, я сам бросился к ним. крича еще издали:

— Спасайтесь, русские лезут из крепости! …

Поднялась тревога. Курды мгновенно очутились верхом и ускакали в разные стороны. Но вскоре мною овладел новый ужас: человек двести курдов шли невдалеке от меня. Погиб, решил я, и бросился в яму, наполненную водой. Взял в ладонь немного земли, облил ее водою. Это, решил я, будет моим причастием, если увижу, что нало расставаться с жизнью. Но курды прошли мимо, не заметив меня.

Направился я к армянской деревне Арцын, чтобы взять у одного армянина скакуна и скорее мчаться на розыски Эриванского отряда, Но, увы, что увидели мои глаза при самом входе в деревню! …

Жители выходили из домов. Руки их были связаны на груди или на спине веревками. Видел я также многих армян в непробудном сне. Иногда целое семейство, гостеприимством которого я часто пользовался, теперь я видел изрубленным. Те же, которые были связаны, ходили около своих домов, а курды грабили их имущество.

Кто выносил масло из дома, кто сыр, кто сундуки.

Что мне оставалось делать? Вот и я, изображая из себя курда тоже вошел в один из домов, взял громадный мечюк и начпл укладывать в него шерсть. Двое курдов, хозяйничавших в DTON доме, посмотрели на меня и куда-то вышли. И скоро ьерьулксъ с другими курдами. Я до того испугался, что чуть было себя не выдал. Мне бы надо молчать и грабить, а я ог страха лачал оросить

— Не сердитесь, если я тоже возьму себе шерсти.

Тут они схватили меня и стали бить, крича

— Мы тебя видели в Баязете… Ты лазутчик, продался русским ..

Говори — кто ты и откуда?

По-курдски я говорил очень плохо и потеку отвечал им по-татарски:

— Пощадите меня. Я слуга Мустафа-оглы (Мустафу-aгy все в Баязете знали)… Я всего лишь бедный хоиский татарин, и господин мой разрешил мне добыть чего-нибудь для моего семейства… От пустите меня, добрые и благородные беки!

Курды, не слушая моих воплей, раздели меня догола и стали перетряхивать мою одежду, чтобы найти доказательства своих подозрений

— записку или золото. Но данную мне господином ПЬч-квицем записку я уже давно проглотил, еще при виде чсх к у )дов, копд; лежал в яме. Разобрав лоскутья моей одежды и не найдя ничего подозрительного, курды меня отпустили. Я подхватил MCLJOK с шерстью и, хромая, побрел как можно скорее ьз дсревчи, плача при виде бедствий моих земляков. Когда же вышел за околицу Арцына, я мешок этот выбросил и пошел дальше.

По дороге я прилег немного для отдыха, чтобы поберечь болевшую ногу. Мимо проскакал курд и заметил меня. На его расспросы я отвечал так же, как и раньше. Но этот курд снова раздел меня догола и заметил, что рубашка моя была не курдской. Тут он прижал острие пики к моей груди, чтобы сразу покончить со мной Тогда я упал перед ним на колени, стал рыдать и просить, чтобы он не убивал меня. Курд посмеялся над моими слезами, назвал меня ступой женщиной и, забрав рубашку, которая ему чем-то понравилась, снова сел на лошадь и ускакал…