Тайна Jardin des Plantes - Николя Д'Этьен Д'Орв

— Идти вперед! Я должна идти вперед… — говорю я вслух. Мои спутники никак на это не реагируют.

Белые обезьяны вообще почти не оборачиваются — лишь иногда протягивают нам лапы, чтобы помочь преодолеть наиболее сложные участки пути. При этом Сильвен не удостаивает меня даже взглядом.

По мере того как мы все дальше углубляемся в подземные джунгли, его походка и жесты меняются — становятся более уверенными, более грациозными. Без сомнения, в этой обстановке его животные инстинкты обострились, и теперь он движется почти с такой же легкостью, что и наши проводники.

«В конце концов, он один из них», — говорю я себе. Тем временем мы выходим на покрытую густым мхом поляну, в центре которой лежит квадратная металлическая плита. Без малейших усилий один из аркадийцев приподнимает ее — и наружу вырываются полчища летучих мышей.

— Но… что это?!

Инстинктивным движением я заслоняю руками голову и лицо, потому что летучие мыши беспорядочно носятся вокруг. Некоторые врезаются в стволы деревьев и, оглушенные, падают на землю.

Однако на страхи нет времени.

Итак, металлическая плита оказывается крышкой люка. Теперь к жаркой и влажной тропической атмосфере, царящей вокруг, примешивается прохладная сырость готической пещеры. Обезьяны, не произнося ни звука, поочередно спускаются вниз. Они даже не смотрят на меня и Сильвена, но и без того понятно, что нужно следовать за ними. И вот мы тоже подходим к винтовой лестнице.

Несмотря на весь мой решительный настрой, мне боязно спускаться. А вдруг я спускаюсь в свою собственную могилу? Вдруг мне предстоит умереть там, в абсолютной темноте? Белые обезьяны почему-то погасили свои факелы перед тем, как спуститься.

Но потом, глядя на белых обезьян и Сильвена, я понимаю, почему они это сделали.

«Они сами — как факелы», — говорю я себе, ставя ногу на верхнюю ступеньку и ощущая в животе холодок.

И в самом деле — белые обезьяны фосфоресцируют в темноте. Их кожа и шерсть светятся бледным, лунным светом. Но наиболее яркий свет исходит от Сильвена.

Я вспоминаю недавний рассказ Любена, одновременно торопливо спускаясь по лестнице, чтобы не отстать от остальных.

Обезьяны и Сильвен спускаются быстро, почти вприпрыжку, как дети.

Между ними явно существует некое глубинное взаимопонимание, не нуждающееся в словах. Может быть, их связывает этот непонятный свет? Это общее выражение глаз — спокойное и отстраненное, эта легкость и гибкость движений? Не знаю. Но чем дальше мы спускаемся, тем сильнее у меня впечатление, что Сильвен уподобляется белым обезьянам, возможно, даже незаметно для себя самого. С каждым шагом он становится все больше похожим на них легкостью и идеальной координацией движений. Не то чтобы у Сильвена и белых обезьян были одинаковые черты — и тем не менее очевидно, что, не принадлежа к одной семье, они все же относятся к одному роду.

Спустившись по лестнице, мы оказываемся на пересечении расходящихся во все стороны бесчисленных коридоров, не имеющих ничего общего с обычными подземными карьерами или катакомбами.

Их стены возвышаются не менее чем на двадцать метров, так что своды почти неразличимы. Пол вымощен гладкими каменными плитами, как на древнеримских viae. Широкие, просторные, эти коридоры тянутся куда-то в бесконечность. В них царит глубокая, почти угнетающая тишина.

Я вижу на стенах надписи на незнакомых языках. Эти непонятные, наполовину стершиеся знаки — следы древнейшей цивилизации, о существовании которой никто даже не подозревал.

«Я погружаюсь в прошлое! — говорю я себе, чувствуя, как меня охватывает лихорадочный восторг. — Я углубляюсь в Историю!..»

У входа в один из коридоров высится колонна, возле которой, прислонившись к стене, стоят скелеты. На некоторых — стальные доспехи; костяные пальцы сжимают оружие и щиты. Остальные, теснящиеся друг к другу, почти полностью рассыпались — в сущности, это просто нагромождение костей.

Когда умерли эти существа? Тысячу лет назад? Десять тысяч?..

Ужасная мысль приходит мне в голову, и я не могу от нее избавиться: а что, если белые обезьяны привели нас сюда с единственной целью — бросить здесь на веки вечные?.. Если так, то ключ от Аркадии навсегда затеряется в бесконечных изгибах ее собственных лабиринтов…

— Где мы? — обращаюсь я шепотом к Сильвену.

Наконец-то он оборачивается ко мне и так же тихо отвечает:

— Пока не знаю…

Все тело его буквально вибрирует от нетерпения. Лицо светится в полумраке. Он больше не обращает на меня внимания, лишь добавляет, скорее для себя самого:

— Но скоро мы это узнаем…

В этот момент порыв ветра ударяет мне в лицо, и невыносимо яркий аркадийский свет на пару мгновений полностью ослепляет меня.

* * *

Словно вырвавшись из гигантского кратера, мы оказываемся на вершине каменистого холма. Все еще наполовину ослепленные, мы подходим к окружающему ее природному парапету из розового мрамора, испещренному пятнами лишайника. Гладкий теплый камень на ощупь напоминает морскую гальку. Наверняка его отполировал этот теплый, но сильный ветер, который треплет пряди волос Сильвена, длинную густую шерсть белых обезьян и мою собственную шевелюру. Какая восхитительная панорама! Только что вокруг было царство тьмы, плесени, сырости, пыли и паутины, сочащихся влагой стен, сталактитов, скользкой земли и камней, по которым опасно было ступать… И вот мы здесь!.. У меня за спиной — темный провал пещеры, из которой мы только что вырвались на свет. Мое сердце бьется в другом, новом ритме, приспосабливаясь к давлению подземного мира. Поначалу все мои пять чувств не справляются с новой обстановкой: я вижу лишь какие-то расплывчатые очертания, цветовые пятна, как близорукий человек без очков, и почти не воспринимаю ни запахов, ни звуков. Но постепенно мои глаза привыкают к необычному здешнему свету, я чувствую тонкие ароматы, которые наполняют воздух и при этом не смешиваются с ним — как будто растекаются в нем отдельными слоями: вереск, мох, кора, вода, нагретые камни, листва…

Наконец я могу осмотреться вокруг.

Прямо у наших ног начинается узкая извилистая тропинка с вырытыми в ней земляными ступеньками. Она змеится по склону холма, огибая острые камни и расселины и спускаясь к густым лесным зарослям.

Белые обезьяны, не оборачиваясь на нас, тут же начинают спускаться по тропинке.

— Куда вы идете? — не выдержав, кричу я им вслед, как будто они могут мне ответить.

Но они не обращают на меня внимания, продолжая спускаться. Сильвен следует за ними. Лицо его по-прежнему бесстрастно, но движения стали еще более легкими и изящными. Я вижу, как он перепрыгивает с камня на камень, словно ребенок, играющий на пляже. Мне стоило бы поторопиться, но я не могу сдвинуться с места.

Невероятное зрелище захватывает меня: все здесь кажется более просторным, более глубоким, более… реальным. Лес простирается вдаль до бесконечности. Среди деревьев тут и там поблескивает гладь воды, и невозможно понять, то ли многочисленные острова занимают огромное водное пространство, то ли весь лес полон небольших озер. Но в самом сочетании этих сверкающих водяных зеркал с густой сочной зеленью ощущается гармония, почти поэзия. В каждом из них отражается мягкий свет Аркадии — умиротворяющий, бессолнечный, не омраченный тенями облаков. Что-то подобное можно увидеть летом перед восходом солнца или предзакатным вечером накануне Иванова дня. Так же как стелящиеся в воздухе ароматы, яркие краски четко разграничены: они образуют прекрасную многоцветную симфонию, но не смешиваются. Сочная зелень деревьев, светло-голубая гладь озер, нежно-розовое небо кажутся почти осязаемыми, как краски на холсте. А эти руины, увитые плющом, эти остовы башен, каркасы домов, разрушенные замки, почти не различимые под буйно разросшейся зеленью, — какой ностальгический оттенок они придают всей картине!.. Может показаться, что эти разрушенные строения именно такими и были созданы изначально, чтобы воспеть победу растительности над камнем, природы — над искусством. Это воплощенный гимн природе — торжествующей, абсолютной, всепоглощающей.