Диалоги с Евгением Евтушенко - Соломон Волков

Волков: Прийти на открытие – это что было? Это значило засветиться в антисоветизме, так получается?

Евтушенко: Нет, но всем было уже известно, что член Политбюро товарищ Гришин, один из пятнадцати, так сказать, святых, увидел фильм и рассердился. А он не сообразил просто.

Волков: Возвращаясь к Венеции и показу там «Детского сада»… Что итальянцы решили, когда узнали, что ваш фильм не допускают к участию в конкурсной программе?

Евтушенко: Они меня пригласили членом жюри! Член жюри не может показывать свой фильм в конкурсной программе. (Был организован внеконкурсный показ. – Ред.) Так вот, Антониони мне сказал самый большой комплимент. У меня там есть… кстати, Аллену Гинзбергу тоже очень нравился этот кусок, и многим он нравился.

Волков: С аквариумами? Пионер Женя с аквариумом в руках?

Евтушенко: Да, с аквариумом. И Антонини сказал: «Это у тебя антология будущего кино». И еще что меня потрясло – он угадал: у меня там, где женщина разламывает ломоть хлеба и слизывает крошки, – это непрофессиональная актриса. Антониони сказал: «Профессиональная актриса не могла сделать так. Это невозможно просто. Это выше!» Так что у меня с ним были хорошие отношения. Вот только мы столкнулись с ним насчет Иоселиани…

Волков: А как вам «Blow-up» Антониони нравится?

Евтушенко: Очень нравится, конечно! С Ванессой Редгрейв! Замечательная картина. Но все равно мне больше всего нравится «Забриски-пойнт». Мне это на сердце просто легло.

Волков: А «Приключение»?

Евтушенко: О, это тоже хорошая вещь. Но, понимаете, Антониони не мой художник. Вот я очень высоко ценю Тарковского. Но самое мое любимое у него – эпизод «Колокол» из «Рублева». Вот это полностью мое. А то, что он снимал потом на Западе, меня не трогало. К сожалению.

Волков: Тут я с вами склонен согласиться. Последние фильмы Тарковского кажутся мне самоповторами почти на грани автопародии. То есть он в них сконцентрировал и усугубил основные мотивы своего творчества, и они вдруг приобрели несколько, я бы сказал, гротескные черты. Хотя и у позднего Тарковского есть свои поклонники. Он создал свой стиль, это огромное явление. И он очень популярен на Западе – может быть, самый известный русский режиссер после Эйзенштейна.

Евтушенко: Но я когда вижу «Колокол»…

Волков: Да, мы говорили, что это про всех про вас. И про Тарковского, и про вас, и про Андрея Вознесенского – это автобиографично для всех шестидесятников.

Евтушенко: Вы никогда не видели поэта Бориса Чичибабина?

Волков: Нет.

Евтушенко: Мне в Солоницыне, несмотря на то что он хорошо сыграл, страсти не хватало. Потому что и в иконописи Рублева есть страсти. И «Страсти по Андрею» – так фильм первоначально назывался. А в Солоницыне мне не хватало темперамента. И вот этот темперамент я увидел запоздало в Чичибабине. Какой это был человек! Истовость, знаете, истовость невероятная просто!

Волков: Вообразить, каким мог быть Рублев, – это, по-моему, все равно что вообразить, каким мог бы быть Христос. И здесь мы переходим к Пазолини, который хотел пригласить вас на роль Христа в своем фильме «Страсти по Матфею».

Евтушенко: Он увидел меня на фестивале в Москве и предложил мне сняться. Просто увидел, как я читаю стихи, – этого для него было достаточно. И, конечно, я был без ума от этого. Особенно когда я увидел потом этот фильм. Там же его собственная мать снялась, между прочим. А в роли Христа Пазолини снял какого-то левого испанского студента, такого молодого Фиделя Кастро, но, с моей точки зрения, однолинейного. Даже для Кастро однолинейного. А тогда тот же Антониони, и Феллини, и Гуттузо – все они подписали письмо Хрущеву, что Евтушенко нужен, потому что он очень популярен в Италии, что Христос в этом фильме будет показан с марксистской точки зрения… Хотя Пазолини был марксист такой…

Волков: Да, своеобразный.

Евтушенко: Вольготный, да. И если бы я был в Италии, я бы плюнул на всё и снялся у Пазолини. Но, к сожалению, я там тогда ни разу еще не был. Хрущеву показали это письмо, и, говорят, он просто подумал, что над ним шутят.

Волков: Чтобы советский поэт да снимался в роли Христа?…

Евтушенко: Ну, это смотря как подать. Ведь ему подал тогда Владимир Семенович Лебедев моих «Наследников Сталина» в правильный момент…

Волков: Ну, это тогда входило в общие тактические политзамыслы Хрущева. А вот, кстати… Пазолини, как и вы, знал, как с уголовниками разговаривать, у него ведь тоже были знакомства в этом мире. Правда, с ним не так всё благополучно обошлось, как с вами.

Евтушенко: Я знал одного адвоката сицилийского. Ему посвящено одно из лучших моих стихотворений об Италии – «Процессия с мадонной». Его звали Людовико Коррао. Но только сейчас узнал – я встретил его внука, и тот рассказал, – что, оказывается, Коррао был убит любовником своим. А я даже и не догадывался. Вообще что-то уж очень он хорошо одевался, он здорово одевался… Он был сенатором от Сицилии, любил искусство и ко мне хорошо очень относился. Мы жили у него на разных этажах с Ренато Гуттузо. Это такая пьяцца дель Грилльо.

Волков: А о чем вы разговаривали с Пазолини?

Евтушенко: Я вам не говорил, какое мое стихотворение ему понравилось? «Баллада о выпивке», невероятно просто! Я не представлял, что ему такое может понравиться.

Волков: Нет, я как раз понимаю.

Евтушенко: «Мы сто белух уже забили, / Цивилизацию забыли…» – как пьют тройной одеколон зверобои. А о фильме я сказал ему: «Но я же такого не сыграл бы Христа…» – «Так у тебя бы он совсем другой получился. Мне пришлось бы развивать тему Марии Магдалины с тобой… С тобой – это другое совсем. Потом, я читал твои интервью, на тебя досье мне притащили, я увидел, что любимый твой герой Тиль Уленшпигель был. У тебя бы Христос получился как Тиль Уленшпигель». Короче говоря, это была бы другая фактура и, может быть, совсем другой фильм. Ну, жалко, что так получилось. Но в жизни каким-то образом я по кусочкам играл и то, и то, и то… И, может быть, даже и не надо было мне играть Христа. Может быть, и надо было у меня это отобрать.

Волков: Это одна из тех несыгранных ролей, которые приобретают символическое значение в биографии, правда?

Волков: К вашим несыгранным ролям принадлежит и Сирано де Бержерак, которого Эльдар Рязанов хотел с вами делать. А почему не получилось?

Евтушенко: Во-первых, эта идея была не его, не рязановская, это была идея его гримера. Он ему эту мысль подсунул. Это был очень хороший бондарчуковский гример, один из гримеров «Войны и мира» – Михал Сергеич. Он меня загримировал, а потом сказал: «Нос сам себе придумай какой тебе будет удобно». И я сделал – я больше такого носа ни у одного Сирано де Бержерака не видел. Я сделал его просто очень большим, но красивым, орлиным, ястребиным. Это не пародийный был нос, а такой вот странный…