Те же и Скунс-2 - Мария Семенова

Лёша был крепким парнем и о таких мелочах обычно забывал через пять минут, хотя позже иногда с удивлением обнаруживал синяки. Однако на сей раз нога проходить почему-то не собиралась. Даже наоборот – стала понемногу одеревеневать, как будто он её отсидел. Ничего, сказал он себе. Сейчас в пальцах и ступне заколют иголочки, и станет щекотно и больно… а потом всё пройдёт без следа.

Эскалатор стал втягивать, прятать ступеньки, быстро ныряя под металлический гребень, и Лёша, хромая, еле изловчился спрыгнуть с него. Нога онемела вконец – мышцы вроде бы слушались, но казались совершенно чужими, и он даже испугался, как бы не подломилось ставшее ненадёжным колено. Дурацкая ситуация – того мужика, действительно порядком «на кочерге», уже и след, конечно, простыл… а трезвому, того гляди, по его милости придётся оправдываться, доказывать, что не под градусом!

Лёша немного постоял у стены, потом пошёл к выходу. Пошёл – громко сказано. Он откровенно волочил ногу, и было такое ощущение, что левая штанина джинсов сделалась тесноватой. Бедро, кажется, распухало, и он догадался, что хренов алкоголик по нечаянности крепко «причесал» ему нерв. И почему случайные удары всегда снайперски попадают именно туда, куда надо? По той же причине, по которой больным местом всегда и обо всё задеваешь?..

Никогда раньше он не замечал, что от эскалатора до наружной двери было какое-то расстояние. Теперь оно показалось ему бесконечным. Оказавшись на улице, Лёша остановился перевести дух. Он почему-то вспотел, хотя ему было холодно. А стоило чуть наклониться, чтобы ещё разок потереть больное бедро, – и голова противно закружилась, так что освещённые ларьки поплыли перед глазами. Этого только не хватало!.. Не раскисать!!! Лёша упрямо развернул плечи, сжал зубы, выпрямился, не подпуская к себе черноту… Потерял сознание и завалился в талую грязь, растоптанную сотнями ног.

Беспамятство длилось около минуты. Лёша задвигался, сумел сесть, сообразить, где находится, а потом и подняться. Поймал краем глаза чей-то насмешливый и презрительный взгляд: молодой, а туда же… в сосиску, в стельку, в дрезину!.. Он почувствовал, что страшно озяб, и с обидой подумал, как сейчас доберётся домой и перво-наперво заляжет в горячую, очень горячую ванну, а потом попросит маму хорошенько растереть ему ногу… и в самом деле выпьет чего-нибудь. Вот назло всем возьмёт и выпьет. Для сугреву и для снятия стресса…

Он кое-как одолел несколько ступенек, спускаясь с цоколя станции, и заковылял к остановке автобуса. Мимо ещё открытых ларьков, мимо опустевшего пятачка, где днём работал книжный лоток… «Ничего, – сказал себе Лёша. – Ничего. Это когда-нибудь кончится. Не раскисать!..» Хватаясь за стены киосков, он еле-еле дополз до угла, потом на одном самолюбии перетащил себя через улицу, промочив ноги в выбоинах трамвайных путей. Думать сделалось совсем трудно.

Перед остановкой автобуса раскинулась обширная лужа. По оттепельному времени она не оттаивала и не замерзала – так, каша из воды со снегом и льдом. Лёше показалось слишком долго обходить её кругом, и он зашлёпал напрямик, вброд. Уже почти перейдя, он снова упал, правда, лишь на колени. С большим трудом встал… Теперь кроссовки и джинсы на нём были мокрые совершенно, да и куртка – наполовину. Он подумал о том, что в таком виде его в автобус могут и не пустить. Ничего: как-нибудь он контролёршу уговорит. «Дыхнёт», если потребуется. Она поймёт, ведь все люди, все человеки. А то, глядишь, ещё и знакомая попадётся, ведь он этим маршрутом почти каждый день из дому и домой… Домой…

Лёша схватился за металлический столб, на котором держалась железная крыша, призванная защищать пассажиров от непогоды. В руках тоже не стало никакой силы. Он испугался, что опять упадёт. Или, того хуже, не сумеет забраться в автобус, когда из темноты выплывут фары и перед ним с шипением раскроется дверь.

Под крышей ещё сохранялись дощатые останки когда-то установленной скамеечки. Можно сесть и подождать, давая отдых ноге. Лёша дохромал оставшиеся два шага, сел и прижался спиной к рифлёной стене. Холод сделался нестерпимым, он неуклюже засунул руки под мышки и ощутил, как уплывает сознание.

На сей раз оно уходило медленно, постепенно и неотвратимо. Лёша откинулся затылком к стене, чтобы не свалиться на землю. Звуки и огни начали отдаляться, в ушах нарастал звон. «А ведь я, кажется, умираю, – подумал молодой журналист. – Мама…» Ему захотелось отчаянно закричать, но он не закричал. Даже и для этого уже не было сил. Он ничего не мог сделать, совсем ничего, не мог остановить это сползание в никуда. Потом всё стало меркнуть.

Автобус пришёл и ушёл, за ним другой, третий… Уже ненужные, они шли густо, косяком, и водители медлили закрывать двери, а контролёрши недоумённо оглядывались в окно. Одинокий пассажир, сидевший на остановке, так и не уехал домой.

Два часа спустя, когда его осветил фарами проезжавший мимо милицейский наряд, Лёшино тело почти успело остыть.

Борис Благой шёл по пустому редакционному коридору. Двери со всех сторон были закрыты, и каждую он собирался открыть. Но едва протягивал руку, как Звучала сигнализация, очень похожая на телефонный звонок. «Молодцы, – одобрительно подумал он, – такая чувствительность! И когда только успели поставить?..» Коридор длился и длился, но наконец Борис Дмитриевич увидел то, что искал. Перед ним замаячила новая, незнакомая дверь, и за нею таилось что-то зловещее. Он это чувствовал: свежеструганые деревянные плоскости упорно казались ему крышкой гроба. Но дверь непременно нужно было открыть, и он поднял руку – медленно, осторожно, готовясь её сразу отдернуть. Но звуки телефонных сигналов неожиданно прекратились, и Благой, осмелев, решительно толкнул дверь. А толкнув, испуганно отшатнулся: сразу за порогом пол обрывался, впереди зияла жуткая пустота. Тут же с новой силой заверещала сигнализация, и он проснулся.

Рядом настырно звонил телефон. Ещё плохо соображая, журналист нащупал в темноте трубку.

– Квартира Благого Бориса Дмитриевича? – раздалось возле уха.

– Да, – пытаясь победить сон, ответил Благой. «Жалко старика, – подумал на другом конце провода милицейский капитан. – Как бы сообщить-то ему…» Услышав сиплый и сдавленный спросонья голос Благого, милиционер решил, что тому, должно быть, лет восемьдесят. Впрочем, было четыре тридцать ночи, самое собачье время.

– Дежурный такого-то отделения капитан Батурин говорит… – Капитан сделал паузу. В его милицейской жизни случались бесконечно разные эпизоды, но всё-таки самое скверное было – вот так сообщать родственникам. Иные из его сослуживцев успели обрасти панцирями, но Батурин всё ещё переживал. Он вздохнул, поёрзал на протёртом стуле и – делать нечего – стал продолжать: – У вас я извиняюсь, валидол под рукой? Я боюсь, тут болышие неприятности с вашим сыном… Или, может быть, внуком…

– Какие неприятности?!! – Благой вскинулся на локте, чувствуя, как пересыхает во рту. – Да говорите же!..

– Вам, отец, надо бы завтра с утра… или не вам, кому-нибудь из семьи… надю приехать в морг больницы номер два. Это на Поклоннюй горе. Только обязательно что-нибудь сердечное захватите… – Капитан помолчал, потом вздохнул и добавил: – Надо опознать тело… вашего сына.