Атаман - Валерий Поволяев

— Почему не записываете текст?

— У меня хорошая память. Я все запоминаю.

— В этом тексте важны не только слова — важны даже запятые. Ну-ка, возьмите бумагу, напишите, что вы запомнили.

Писарев покорно взял лист бумаги и протянутое ему дорогое вечное перо, быстро накидал несколько строчек, отдал лист старшему.

— Проверьте, все верно?

Тот прочитал текст, наклонил голову:

— Верно, но запятые стоят на месте не везде.

— Виноват! — пробормотал Писарев сконфуженно.

На следующий день секретное сообщение бывшего штабс-капитана ушло к атаману Семенову.

Май в распадке выдался розовым — даже белая черемуха и та цвела розовыми, будто обрызганными разбавленной кровью кистями, людям делалось жутковато от этой розовины, слова прилипали к языку, застревали, казаки разводили руки в стороны да вздыхали: одна Гражданская война осталась позади, как бы не грянула вторая...

Это больше всего беспокоило казаков. Они устали, от всего устали...

Утром четвертого мая казак Сотников выбрался из дедова дома до «ветра». Солнце еще не поднялось, плавало где-то за сопками, в прозрачном розовом воздухе тени, прилипшие к каменным горбушкам, были ослепительно синими, от них даже слезились глаза. Сотников потер веки кулаками, сделал несколько шагов по тропке, ведущей к домику, на двери которого было вырезано кокетливое сердечко — прапорщик Вырлан распорядился, чтобы все удобства в распадке были, как «в городе Владивостоке», хватит ходить в кусты, — и охнул: в правую руку его кто-то ширнул гвоздем. Рука сразу внезапно сделалась чужой, тяжелой — в следующий миг Сотников увидел уползающую от него маленькую темную змейку.

«Стрелка!» — мелькнула в голове встревоженная мысль. Стрелки — самые опасные в здешних местах змеи, тугой пружиной прыгают на человека прямо с тропы, достают не только до руки, могут вцепиться и в лицо. Что самое гадкое — осенью змейка бывает не так опасна, но ее весенний укус — смертельный.

Сотников попробовал еще раз поднять укушенную руку — не получилось, она налилась горячей тяжестью, онемела. Казак вяло зашевелил белыми губами, пытаясь позвать кого-нибудь на помощь, но голос исчез, горячая тяжесть стремительно переползла в грудь, заполнила ее. Сотников развернулся лицом к дому, сделал коротенький шажок, засипел удавленно и рухнул на дорожку.

До подъема оставалось пятьдесят минут, все спали. Эти минуты, как известно, самые сладкие, сон же — самый здоровый, не доберешь какой-нибудь четверти часа — весь день потом пойдет насмарку.

Вырлан видел счастливый сон — видел в нем себя и Кланю: держась за рукн, они шли по незнакомой цветущей улице. Вчера он, перебарывая неудобную тяжесть, возникшую в нем, сказал Клане:

— Я хочу добиться невозможного...

— Чего же? — Кланя, словно что-то почувствовав, залилась краской.

Сладкий спазм перехватил прапорщику дыхание, он, сглотнув, произнес внятно, четко, будто сдавал экзамен в офицерском училище:

— Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж.

Девичье лицо сделалось совсем вишневым, она отрицательно мотнула головой. Вырлан почувствовал, как спазм ему вновь перекрыл дыхание, он опять, во второй раз, справился с собой, спросил с печальным недоумением:

— Почему?

— Мне это... Мне дедушке об этом надо сказать.

У Вырлана отлегло от сердца.

— Дедушка, по-моему, уже все знает.

— Я ему ничего не говорила.

— А ему и не надо ни о чем говорить, он — человек мудрый, давно уже сам обо всем догадался.

Кланя протестующе мотнула головой:

— Как же так?

— Я сам с ним переговорю, — предложил прапорщик, — ладно?

— Ладно.

— Главное, чтобы вы, Кланя, были согласны.

Кланя обожгла Вырлана протестующим взглядом, вытащила из кармана старый, обметанный ажурной ниткой шелковый платок, прижала его к губам.

Я вас не тороплю с ответом, — тихо проговорил Вырлан, — все в ваших руках. Как вы решите, так и будет.

Вечером он перехватил у реки старика — тот налаживал, готовясь забросить в воду, небольшую сеть-закидушку: в этом году в реке рано появился голец. Из его сочного, как у лосося, красного мяса уха — та самая, что надо, вязкая, нежная, такая, что даже если будешь переполнен едой но самые уши — все равно пару-тройку тарелок съешь, вот дед и обрадовался нашествию этой хищной пятнистой рыбы. Вырлан присел рядом на камень.

— Тимофей Гаврилович, есть разговор.

Дед взглянул на него и все понял. Вздохнул.

— Самое дорогое, что у меня осталось в этой жизни — Кланя, — сжав глаза в щелки и оглядев распадок внимательно, будто прощаясь с ним, произнес старик, — больше никого и ничего нет. Держать ее около себя не могу. Не имею права... Да и жить осталось мне... — старик не выдержал, обреченно махнул рукой, — поэтому понимаешь, ваше благородие, как важно мне пристроить ее в надежную семью, отдать человеку, которому я верю.

— Мне можете верить, Тимофей Гаврилович, — горячо, слыша, как его собственный голос наполняется каким-то испуганным звоном — вдруг старик определит Кланю куда-то еще, — произнес Вырлан. — Хоть я вам ничего не рассказывал о своей семье, об отце с матерью и родственниках, но это ничего не значит...

— А чего не рассказывал? Боялся, что выдам? — Старик сощурился сожалеюще и одновременно с усмешкой. — В жизни не выдал ни одного человека. Даже когда меня пытали.

— Было и такое? — удивился Вырлан.

— Я — человек старый, у меня все было, — назидательным тоном произнес старик. — Трепали меня как-то насчет золотишка. Ноги, правда, не переломали, но иголки под ногти загоняли.

— Кто это был?

— А! — старик махнул рукой. — Кто был, тот сплыл, ваше благородие. — Он помолчал немного, глядя в реку. Край сетки, к которому было прикручено несколько поплавков, вырезанных из пробкового дерева, задергался, вода под поплавками зарябила, и старик удовлетворенно потер руки: похоже, в сетку попал крупный голец.

— Знаком я с такими людьми, мне они тоже попадались.

— Богатства особого за Кланей не будет, чего нет, того нет, но кое-что из золотишка, что мне удалось добыть, я дам, — сказал старик. — Есть у меня и самородки — пара штук вполне приличных, есть песок, есть рудное рыжье, очень чистое — во Владивостоке в лаборатории проверяли, дали очень хорошее заключение. Лет на пять—семь, чтобы вам с Кланей прожить без особой натуги, хватит, а там, глядишь, благоприятный ветер подует и жизнь изменится. Сам же я отсюда никуда не уйду. Если только силой меня выволокут... Либо ногами вперед унесут.

— Из армии я демобилизуюсь. Я же горный инженер и на золотых приисках для того же Семенова больше пользы принесу, чем в строю какой-нибудь пешей роты...