Часовщик - Родриго Кортес

Но историк уже ничего не слышал и порывисто перекладывал разбросанные по всему столу чертежи.

— Потрясающе…

Он уже видел придуманную Часовщиком ключевую дату будущего календаря — Полдень Христианства — 1728 год. Это число, разделенное на 12 блоков, давало архивный массив в 144 года, и каждый такой час циферблата истории состоял из дюжины дюжин лет.

— Это поймет самый тупой архивариус… — ревниво напомнил о себе Гаспар. — 12 часов по 12 минут 12 секунд…

— Помолчи, — остановил его властным жестом историк.

Действительно, эта простая до примитивности, на всех трех уровнях похожая на циферблат схема позволяла единообразно переложить документы по всему католическому миру.

— Гаспар говорил, у тебя тут есть и раскладка булл… — нетерпеливо принялся хватать бумаги отец Клод. — Где она? Покажи…

Бруно громыхнул цепью и вытащил из стопки огромную помятую склейку. Принялся объяснять, и Гаспар лишь с улыбкой следил за оторопевшим историком. Бруно и впрямь рассредоточил папские буллы по секторам так логично, что никто не сумел бы догадаться, что это — все та же «парагвайская операция».

— Немыслимо… как ты это сделал? — выдохнул потрясенный отец Клод. — Мои люди годами над этим сидели…

— Я Часовщик, — спокойно произнес парень. — Это обычная механика.

С этого дня Бруно освободили от цепей, а на следующий день по его просьбе Гаспара мягко, но непреклонно оттеснили от участия в доработке Календаря. Этот разбитый параличом по его вине монах как-то раздражал часовщика. И все покатилось само собой, а главное, отец Клод был буквально счастлив и потакал самой малой прихоти Бруно.

Придуманная им дата Полдня Христианства — 1728 год от Рождества Христова — была не только практична, но и удивительно красива. Это число прекрасно делилось на число Иисуса — 24,[48]давая в остатке утроенное число Иисуса — 72. И еще оно трижды делилось на число апостолов — 12!

Единственное, что по-прежнему вызывало споры, так это дата от сотворения мира. Еще в самом начале было решено, что католическая дата должна быть больше еврейской. Просто чтобы евреи знали свое место. И Бруно ее оторвал от еврейской на 1728 лет — как раз на срок от рождения Христова до Полудня католической Церкви.

Но едва теософы принялись увеличивать сроки жизни пророков, дабы дотянуть до указанной даты, как из канцелярии Папы пришли коррективы, — кому-то показалось, что магическое совпадение слишком отдает подлогом. И Бруно увеличил разницу на 20 лет.

Однако эта мелочь никак не влияла на его куранты в целом. Бруно уже видел, что его механизм теперь находится даже не на бумаге, а в головах у людей и работает именно оттуда, изнутри их голов.

— Как будет счастлив Папа, — бормотал отец Клод. — Он ведь и сам, как говорят, отличный часовщик… Ты не поверишь, Бруно, говорят, это он шпиндельный спуск придумал!

Бруно вздрогнул и тут же торопливо спрятал зловещую усмешку. Он прекрасно знал, кто на самом деле придумал шпиндельный спуск, и в том, что именно он, сын Олафа, заставляет весь Ватикан плясать под свою дудку, чуялось дыхание Вселенской справедливости.

Арестантов уводили на допросы ежечасно — изо дня в день, неделя за неделей. Кое-кто молчал, и этих инквизиторы пытали, но большинство не видели за собой греха, а потому рассказывали все как есть. И каждому, как по шаблону, вне зависимости от его положения в Ордене вменяли поклонение существующему лишь в инквизиторских умах демону Бафомету, святотатство и содомский грех.

— Почему они не спрашивают, как я юного Бурбона из Франции вез?! — натужно пошутил один из братьев. — Он мне тогда весь камзол слюной закапал! Новый камзол — представляете?!

Но большинство не желало шутить. Все знали, почему никто из инквизиторов не спрашивает о сути дела. А она заключалась вовсе не в том, чем занимался Орден, а в том, что с него еще можно взять. Потому что, едва престол Петров обмяк, а Папа подписал все, что требовалось, нашлись другие охотники до его денег и влияния. А значит, до влияния и денег Ордена. Обнищавшие на войне католические монархи Европы очень в этом нуждались.

Но Томазо думал не об этом. Его уже начали пытать, и развязка приближалась.

— Зачем вы упрямитесь? — недоумевал Агостино Куадра. — Вы же, по сути, все признали! Только покаяться и осталось.

— В том, что вы мне вменили, не было греха перед Господом, — стиснув зубы, цедил Томазо. — Других грехов — полно, а в этом — нет, не виноват.

И в конце концов его оттаскивали обратно в камеру, бросали на пол, и он отползал к стене, закрывал глаза и начинал думать. Сейчас, в преддверии неотвратимого конца, он отчаянно пытался понять главное: кем прожил жизнь. Да, признавал Томазо, он причинял страдания, но кто, как не он, знал, что выбора на самом деле нет! Что огромная машина жизни беспощадна! Что если не он причинит людям страдания, чтобы они стали христианами, их причинят другие и для других целей. Что, не будь в центре мира престола Петра, там стоял бы престол Магомета. Или престол Моисея. А возможно, и Кетцалькоатля. И неизвестно еще, что хуже.

И еще… он знал, что должен чувствовать, что его использовали — как шестеренку. Но этого чувства не было. Может быть, потому, что во все, что он делал, Томазо вкладывал всю душу. Цели Ордена были и его целями. И он — совершенно точно — делал все это не из-за страха.

Как только канва для будущей «вышивки крестом» была готова, начались чистки. Первым взяли автора «Гражданской истории Испании» — францисканца Николаса де Хесу. Собственно, Корона давно была недовольна его освещением событий на Пиренейском полуострове, но теперь труд Николаса противоречил основам — Единому Христианскому Календарю.

Само собой выловили и предали аутодафе Вальдеса[49]— автора только что написанной истории падения Рима и пленения Папы. А затем та же судьба постигла и все тиражи его еретических книг. И конечно же, под жесткий контроль попало все, что было написано о Новом Свете.

Теперь, когда дата открытия Нового Света — 7000 лет от сотворения мира — была точно установлена, практически все изданные ранее книги об этом континенте стали противоречить истине и попали в список запрещенных. Дело оказалось настолько серьезным, что пришлось остановить работу двух бразильских академий — «Академии Забытого» и «Академии Возрождения». А многое просто приходилось переписывать заново.

— Вы только представьте, до чего эти парагвайские придурки из Ордена додумались! — возмущался отец Клод. — Они просто сдвинули свою историю на сто лет! Сами! Безо всякой санкции от меня! И как мне теперь все это расхлебывать?