Лунный свет - Майкл Чабон

– Он был прав: нас всех распылило.

– Вы видели центральную ступень ракеты, которая тоже оказалась на орбите, – сказал дед. – Если быть совсем точным. Спутник без бинокля было не разглядеть.

– Конечно, будем совсем точными. А это что? – Она наклонилась прочесть табличку. – «Спутник-два». Это в котором была собака?

– Лайка.

– Лайка! Точно. А это? – Она указала на модель спутника, похожего на грубую версию спускаемой капсулы космической эры. – «Луна-три».

– Он сделал первые снимки обратной стороны Луны. Никто до того ее не видел.

– Потому что она темная?

– Это неверное название.

– Надо же.

– Все зависит от того, что называть «темным».

– Безусловно, – ответила Салли. – А теперь поехали охотиться на змею.

Она довезла их до торгового центра на своем «мерседесе». На заводах «Даймлера» и других концернов использовался такой же рабский труд, как в «Миттельверке», и дед не одобрял евреев, которые водят немецкие машины, но автомобиль с его сдвоенными по вертикали фарами и радиатором, похожим на хромированный музыкальный автомат, был очень хорош. Шестицилиндровый двигатель рокотал, как горная река. И вообще, на дворе тысяча девятьсот девяностый год, ему скоро семьдесят пять, не дело помнить старые обиды. Евреи пережили Гитлера, а он пережил фон Брауна.

Дед не привык, чтобы его везла на машине женщина, кроме дочери. И даже когда они были вместе с мамой, за руль чаще садился дед. Он смирился с тем, что Салли взяла на себя эту роль, как смирился с немецкими автомобилями и с ее участием в змеиной охоте.

Перед выездом она по телефону сделала заказ в итальянской кулинарии рядом с «Пиггли-Виггли». Хлеб, копченая колбаса, контейнер оливок, контейнер артишоков, контейнер острых фаршированных перчиков, три вида сыра – твердый, мягкий и полумягкий.

– А полутвердого сыра почему нет? – спросил дед.

– Насчет полутвердого – это к тебе.

В багажнике у нее были два складных пляжных стула и старое одеяло. Она повесила это все деду на плечо, и он повел ее к запертым воротам.

– И что теперь? – спросила Салли.

И тут дед сделал нечто странное. Он поставил стулья на землю рядом с продуктовым пакетом. Встал на колени перед замком, изо всех сил стараясь не скривиться и не засопеть. Приложил ухо к механизму и чуть повернул диск влево. Лицо у него было сосредоточенное.

– Ты слышишь, что там щелкает?

– Ш-ш.

Он оставил первую цифру и проделал тот же взломщицкий финт с остальными, пока замок не открылся.

– Очень впечатляюще, – похвалила Салли. – Я правда восхищена.

– Тут главное знать как.

– Наверное, они меняют код после каждого посещения? Поэтому ты не берешь на себя труд его запомнить.

– Да. Ты ужасно проницательная. – Дед распахнул ворота. – После вас.

Он повел ее на территорию. Они прошли по дороге до старого клуба, утопающего в пуэрарии, потом свернули налево. Дорога до старой парковки была более или менее проходима. На парковке они поставили стулья и разостлали на коленях салфетки. Дед вытащил колбасу, сыр, достал складной нож. Нарезал кругляшки французского батона, передал Салли. Она приняла их в сложенные лодочкой ладони. Дед содрал шкурку с колбасы. Пока он работал, она вложила ему в рот фаршированный перчик, потом оливку.

Дед наконец побывал у врача-специалиста, к которому его направили, и новости были плохие. Он понимал, что нужно сказать Салли, но боялся, что она не захочет проходить тот же путь по второму разу. И он бы ее за это не осудил.

– Я сделаю тебе идеальный бутер, – сказал он. – Так его называла моя дочь.

– Это что?

– Понемногу всего вместе.

– Прекрасно. Сделай мне идеальный бутер.

Дед отрезал тонкий ломтик полумягкого сыра, положил на хлеб, сверху колбасу, потом артишок и фаршированный перчик. Передал бутерброд Салли.

– Идеально, – сказала она.

Дед соорудил такой же себе. Ветер пригибал траву, качал ветки казуарины и мелалеуки. Над головой пролетел самолет, таща плакат с призывом немедленно покупать какой-то продукт. Было семьдесят два градуса по Фаренгейту{127}.

– Вот видишь? – сказала Салли. – Правильный способ охотиться на змею.

Она наклонилась и чмокнула его в щеку, а он воспользовался случаем и поцеловал ее в губы. Она придвинула свой стул ближе, чтобы не тянуться артритным плечом. Дед обнял ее за талию, поднял со стула и пересадил к себе на колени. Теперь плечо хрустнуло у него, а брезентовое сиденье пляжного стула застонало под двойным весом.

– Кто был президентом, когда ты последний раз с кем-нибудь тискался? – спросила Салли.

– Джеральд Форд.

– Ричард Никсон.

По дороге за деревьями и оградой пронеслась машина, оглашая воздух кубинской музыкой. Дед поцеловал Салли в соленую выемку горла. Из открытого ворота ее рубашки выплыло облако «Опиума», и у него буквально голова пошла кругом. Он припал щекой к ее ключицам и попытался собраться с мыслями. Когда-то он читал, что дельфийский храм, вместилище знаменитого оракула, построили на геологическом разломе, по которому поднимались газообразные углеводороды из-под земли, а сивилла впадала в транс и пророчествовала из-за отравления этиленом. Дед надеялся, что не начнет бредить. Он закрыл глаза, продолжая беспомощно вдыхать ее духи.

– Я тебя люблю, – сказал он.

Салли чуть напряглась, и дед, подняв лицо, обнаружил, что она смотрит на него озадаченно, даже с сомнением, как будто он изрек нечто загадочное. Впрочем, он сказал правду, и деваться от этого ему было некуда.

Футах в двадцати от них в кустах что-то зашуршало. Хрустнула ветка. Дед встал. Он смотрел на кусты, из которых вроде бы донесся звук. Ноздри его раздулись, и он уловил запах тухлых яиц, а может, просто стухшей воды в вазе с цветами. У него зашевелились волосы. Что-то пестрое мелькнуло среди коричневых ветвей и темно-зеленых листьев. Он потянулся к змеиному молоту.

– Нет, – сказала Салли. – Пусть ползет.

Дед дотянулся до рукояти и нервно стиснул лакированную поверхность. Он давно воображал, как это будет: обрушить молот на змеиную голову с ее зубами-иголками. Вспоминая тот день на арендованной больничной кровати в маминой гостевой спальне, перед смертью, дед признал, что, наверное, и впрямь мечтал размозжить змее череп. Он подавлял гнев с того дня, как переступил порог тюрьмы Уолкилл, и нет сомнений, что с тех пор, вплоть до недавнего диагноза, жизнь то и дело подбрасывала дровишки его ярости. Однако истина состояла в том, что ярость не нуждается в искре или предлоге. Она – его врожденная часть, как влечение, любопытство и грусть. Трудно отказаться от мечты о хрусте костей.