Легенды древнего Хенинга - Генри Лайон Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Давай идти вместе!
– Скиталась осень в слепом тумане —
Дождь, и град, и пуста сума…
Тропа вильнет, а судьба обманет —
Ах, в пути не сойти б с ума!..
Мейстер Энгельберт, дрожа, смотрел на цистерцианца, поющего песню бродяг.
Ректор не слышал, как пришел ответ:
«Хорошо. Давай вместе».
Тень мертвого врача встала рядом с живым монахом – а выхолощенное, насквозь искусственное действо, провал которого был для собравшихся делом решенным, шло своим чередом. Призрак глиняного голема в руках Филиппа ван Асхе. Струйка несуществующего золота ныряет в отверстие на темени. Ложь! обман, наважденье!.. Но отчего пляшут губы мейстера? Неужели он не в силах провести ложный Обряд?! Рука в небесах вне различенья лжи и правды. Даже заведомая фальшь оборачивается для чуда истиной. Нет плотского воплощения? – возникнет призрак. Поводырь, ведущий из небытия другие призраки.
Для чуда провал спектакля равен триумфу.
Так дитя укладывает спать куклу, не задумываясь: нужен ли сон тряпью и двум бусинам?!
Мейстер Филипп высоко поднял над головой пустоту, зажатую между побелевшими пальцами. Почудилось: Душегуб действительно держит фигурку с золотой сердцевиной. Навстречу плеснули струны цитры. Матильда Швебиш еще только поднималась с колен, еще только брала в руки инструмент, и складки ее платья не успели опасть, шурша, чтобы лечь облаками звездного света, – а чарующий напев уже заполнил базилику.
Пыль замерла в лучах солнца.
Мгновение?
Вечность.
Они смотрели глаза в глаза: пророчица и… мертвый врач? Пророчица и… монах? Ясновидящая и… кто? Кто он сам? Отчего он помнит то, чего не должен помнить отец-квестарь из обители, каких двенадцать на дюжину, в миру идальго Мануэль де ла Ита, фармациус и отравитель… Кто он? Кем был раньше? Кто сейчас? О Боже, мы так похожи… мы слишком похожи, это не может быть простым совпадением, не может… Девочка моя! Дым ядовитых дров в камине. Лицо Фернандо Кастильца… лицо кармелита… Цель оправдывает средства. Цель – умелый адвокат, за хорошие деньги сука-цель оправдает кого угодно!..
Блудница Вавилонская!
Они открылись навстречу. Монах и врач, врач и монах, двое, ставшие одним, тень, обретающая плоть, и плоть, отступающая в тень. Psyche и physis, две руки, окаменевшие в рукопожатии через века, языки человеков, слитые в горниле праречи, – и Матильда Швебиш, читавшая сейчас душу Бурзоя (…Августина?!), как открытую книгу.
Творилось чудо. Новое. Небывалое. Призраки обретали плоть. И виденья Глазуньи открывались людям в богадельне.
Секунда, растянувшаяся на восемь веков.
Девочка на берегу моря.
Девочка во внутреннем дворике. Тонкие губы змеятся полуулыбкой. Взгляд судьбы. Покой и безмятежность. Первая могила в скалах. Вторая. Отец, сидящий у изголовья третьей, последней дочери. Тихо журчит музыка нечеловеческого языка. «Панчатантра». Часть пятая, заключительная: «Безрассудные поступки». Басни про слонов и леопардов. Быков и щеглов. В конце каждой – мораль. Простая, понятная. Камень для фундамента. Опора. Вывод. Выход. Однозначность.
Обреченность на победу.
И наконец – безуспешная попытка коснуться собственного ребенка, которого уже не было здесь…
– Время —
С кем тебя только не сравнивали!
Время —
Может быть, Хронос и вправду велик?!
Время —
Что для тебя люди, боги, миры?
Вредно
Знать до начала исходы игры.
Всю эту секунду по воздуху плыл, нелепо кувыркаясь, призрак глиняного голема с сердцевиной из золота. А потом вечность оборвалась криком чаек. Эхом – потрясенный вздох. Качнулись статуи святых в нефах, поражены увиденным. Что ж вы раньше молчали, праведники?
…Кукла!.. хочу!..
Сугроб у алтаря взорвался черным вихрем. Клочьями тьмы отлетел прочь тяжкий плащ. И два взгляда – Матильды и Витольда – сошлись единым копьем, ударив в мертвого врача!
«Это же были дети! Твои дети!»
Никто – даже рыцари – не смог уловить тот миг, когда юноша оказался рядом с девушкой.
– Время —
В вечном параде шагают века.
Бренность —
Не оправдание для слизняка.
Бремя
Экклезиаста в руинах утрат.
Вредно
Камни разбрасывать и собирать.
Двое смотрели на сидящую в апсиде девочку. У девочки дрожали веки. Сейчас она откроет глаза… Стены базилики становились прозрачными. Хрусталь змеился бесчисленными трещинками; в воздухе висел легкий и чистый звон. Рука Матильды озарилась сиянием, налилась маслянистой желтизной благородного металла. И вот уже на ладони лежит фигурка, которой не должно, не могло быть в этом фальшивом Обряде.
…Кукла!.. хочу…
– Возьми, – сказал Витольд. – Возьми, пожалуйста…
Звеня, рухнули стены. Вокруг было море. Море и солнце. В его лучах морская даль горела золотом. Повсюду открывались двери, порталы без числа; из них текли струи, ручьи, реки золота, вливаясь в море, – а на горизонте плавился, оседая под собственной тяжестью, Вавилонский Столп.
«Благодарю Тебя, Господи!..»
Фратер Августин улыбался, отстраненно наблюдая, как осыпается с холста старая краска.
– Так вот, неужели только за поэтами надо смотреть и обязывать их либо воплощать в своих творениях нравственные образы, либо уж совсем отказаться у нас от творчества?! Разве не надо смотреть и за остальными мастерами?..
Платон. «Государство»
Море на закате было золотым.
И золотом отливал яд в чаше.
Врач Бурзой подошел к обрыву. Трава наивно путалась в ногах, желая остановить. Глупая. Сегодня особенный вечер. Если долго, не мигая, до рези под веками, смотреть вдаль, вскоре увидишь: да, особенный. Больше такого не будет. Просто надо смотреть. Сначала в глазах начнет роиться мошкара, легонько кусаясь. Потом, весь в слезах, рой собьется единым комом, взметнет черный смерч – и ты ослепнешь. От величия увиденного. Иногда надо сперва ослепнуть, чтобы наконец увидеть.
Столп.
Будущий Вавилонский Столп, от земли до неба.
Иногда надо умереть, чтобы ожить.
За спиной молчала богадельня. Там, в тишине базилики, сидела девочка на звездных облаках. Счастливая девочка. Спокойная. Безразличная к суете. Последняя дочь; первая и единственная рука в небе. Бурзой улыбнулся. Он мог себе это позволить. Сейчас у врача-лазутчика имелось много улыбок: про запас. Разных, удобных. Всяких. Но Змеиный Царь решил перед смертью улыбнуться неправильно. Так, как он улыбался жене задолго до вызова к Ануширвану Хосрою и отъезда в Индию.