Тридцать ударов плетью - Риша Старлайт

Иду на нее решительно, тараном. Она пятится, пока не падает на софу, где продавщицы разложили выбранную одежду для нее. Упав, Алина сворачивается в клубок, словно беззащитный котенок.

- Он вам не понравился, да? – в ужасе шепчет она, прикрывая свой плоский животик, - он ужасен! Ужасен!… Но… пожалуйста, не бейте! Я говорила вам о шраме раньше. Или нет, не говорила. Да, дура я, знаю, надо было сразу сказать, чтобы вам не было так противно, но я… не думала, что вы решите взять меня… Но бить не надо пожалуйста, я потеряю ребенка…

* * *

- Кто же тебя бить-то собрался, глупая! – шепчу я в одурении, в очаровании ею. – Нет, зачем же такую красоту бить? Тебя любить надо, беречь, как хрустальную вазу!

Я возвышаюсь над ней, широко расставив ноги, склоняюсь, опираюсь на диван, заключая ее в полуобьятия. Если почувствую, что ей страшно или некомфортно, сразу прекращу. Надеюсь, что прекращу. Смогу ведь?

Ее губы манят меня. Пухлые. А лицо худое. Щек нет, только скулы торчат, и глазищи на пол-лица, и губы эти полураскрытые! Я дотрагиваюсь до них пальцем. Вздрагивает. Думает, ударить ее хочу, глупая! Нет, всего лишь приласкать. Глажу. Со всевозможно нежностью, на которую только способен, глажу внутреннюю часть губ, влажную и призывную поиметь этот сладкий ротик хотя бы языком.

Мое возбуждение уже не скрыть никакими джинсами. Она отчетливо видит вздыбленный бугор, который сейчас продерет мне штаны, а я чувствую болезненное распирание. Мне нужна разрядка. Иначе хана мне!

Я усиливаю ласкание ее губ, пробираюсь дальше, и она внезапно, то ли поощряя, то ли от неожиданности обхватывает его губами, дотрагивается языком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍А! что ты делаешь со мной, детка? Полегче! Едва семя в штанах удержал!

Ее лифчик съезжает с полушарий, так что я вижу едва открывшийся сосок во всем своем великолепии. Красивый сосок! Темно-розовый. Словно маленькая вишневая косточка! Такой же твердый и ароматный! Он так бесстыдно торчит, так и требует чтобы его вобрали в себя, прижали, поперекатывали на языке!

- Ты меня прости, малышка! – шепчу я ей, - Все, больше не могу сдерживать себя!

Я беру ее в объятия как мне кажется бережно, но все равно выходит собственнический захват. Поднимаю ее с софы. Черт, подлокотники слишком низкие, чтоб перекинуть ее через них, поставить в позу поудобнее. Поэтому подталкиваю к стене. Разворачиваю спиной.

Треск и трусики за несколько сотен баксов превращаются в порванную тряпочку. Похер. Потом буду разгребать нанесенный в страстном угаре ущерб.

Алина не произносит ни слова. Позволяет делать с собой все, что я задумал. Будто отрешилась от всего. Но я понимаю, нутром чую, что ее это в некоторой степени даже заводит. Похлеще меня заводит!

Ее ягодицы белые, упругие, округлые. Я склоняюсь к ней, чтобы впервые попробовать ее на вкус, начиная с плеч, и по позвоночнику, целуя, облизывая и прикусывая каждый позвонок, спускаюсь вниз. Туда, где заветные полушария так призывно стремятся приподняться, не осознано желая моей ласки, моих губ и поцелуев.

Красивая, роскошная попка. Маленькая и упругая. Такая, как нравится мне! Она-то меня и добивает. Вжикаю ширинкой, освобождаю свою истосковавшуюся длину. Алина заметно напрягается. Даже пушек на ее коже приподнимается, точно от испуга.

Конечно, ей страшно. Представляю, что она должна думать, когда огромный двухметровый мужик прислоняет ее к стене, разворачивает спиной к себе и рвет последний оплот между ножек.

- Не бойся! – выдыхаю ей в висок, тянусь к мочке ухе. – Я не сделаю тебе ничего плохого!

Отстраняюсь слегка. Кладу ей руку на затылок, принуждая прогнуться немного, чтобы великолепная попка вздернулась еще сильнее. Вот так, отлично! Обхватываю себя рукой.

Алина

Что это с ним? Ворвался ко мне, словно узнал что-то плохое! Словно резко передумал быть хорошим, на глазах превращаясь в подобие Азамата или Джамаля… На шрам мой смотрит волком. Не понравился ему… а у меня все заходится изнутри от страха. Надо было сказать! Предупредить! Показать, в конце-концов!

Потому что я не дура! Не дура я… прекрасно понимаю, зачем он помогает мне. И какую плату за это попросит. У меня есть только мое тело. Но и оно основательно подпорчено этим уродливым шрамом. Он ведь должен был догадаться, что после операции у меня не может быть цельной идеальной фигуры, как раньше. Он же взрослый мужчина. Не глупый ведь! Ну почему он не понимал, когда брался помогать, что увиденное под одеждой ему не понравится?! И почему я не сказала, тоже ведь взрослая!

- Он вам не понравился, да? – в ужасе шепчу я, плохо соображая, что именно.

Потому что он уже стенку разбил, матерясь. А следующий удар будет по мне…

-… он ужасен! – отдаленно слышу свой голос, неужели еще в состоянии что-то говорить? - Ужасен!… Но… пожалуйста, не бейте! Я говорила вам о шраме раньше. Или нет, не говорила. Да, дура я, знаю, надо было сразу сказать, чтобы вам не было так противно, но я… не думала, что вы решите взять меня… Но бить не надо, я потеряю ребенка…

Мои слова немного отрезвляют его. Идет ко мне. На меня. Широкоплечий, огромный! Его член так ясно обозначился во вздыбленном бугре под ширинкой, что я осознаю, прекрасно осознаю, что меня просто так отсюда, из этой комнаты не выпустят. Пока не поимеют хорошенько.

Но… это пугает и возбуждает одновременно. Это не так как с Джамалем, когда нож ему в бедро всадила. Это совершенно иные ощущения. Ощущения тяжелого томления в груди, сладких простреливаний нервных окончаний между ножками. А его запах… он меня просто одурманивает, забивает сознание, затрудняет мыслительный процесс. Какие к черту мысли, когда я готова в черных его очах раствориться? Когда готова довериться ему? Когда хочу доверять?!

Боже, когда я в последний раз доверяла мужчине?! Азамату? Нет, никогда! Ашотджану? Джамалю? Этому шакаленку-недоноску? Нет, ни на мгновение… Отцу если только… и то, до того момента, пока он насильно не выдал меня замуж, выписав тем самым путевку в ад…

А вот Льву хочу довериться… чтобы если не спасет и окажется таким же подонком как Джамаль и компания, окончательно разочароваться в мужчинах, чтобы броню нарастить и никого больше не подпускать ни к сердцу, ни к разуму.