Бедная Настя. Книга 8. Воскресение - Елена Езерская

И здесь Санников заметил, что уловка голландца не удалась, — их с Соней пути пересеклись, и Ван Хельсинг вынужден был приветствовать княжну. После чего они уединились в одной из ниш в коридоре перед залом, где присели на банкетку: по ходу голландец остановил проходившего мимо официанта с шампанским и, сняв с подноса для Сони фужер, подал ей его, а потом они стали разговаривать.

Санников, покрывшийся румянцем от неприятного ощущения непривычной ему роли соглядатая, посматривал на них из-за колонны при входе в зал и с каждой минутой проникался все большим негодованием. Со стороны общение Сони с голландцем напоминало знаменитую пушкинскую сцену первого объяснения Татьяны и Онегина, и к моменту ее завершения Санников преисполнился к голландцу столь сильного негодования, что с трудом удерживался от вмешательства в его разговор с Софьей Петровной. А когда тот, оставив побледневшую Соню в одиночестве и с глазами полными слез, поднялся и направился к выходу, Санников бросился следом, и, опередив его, сбегая по лестнице, вышел вперед.

— Послушайте, — воскликнул Санников, преградив голландцу путь, — хотя мы и не знакомы, но мне известно ваше имя, господин Ван Хельсинг, и я намерен, представившись вам — Павел Васильевич Санников, литератор — добиться от вас объяснения, что за отношения связывают вас и княжну Долгорукую, и почему вы позволяете оставлять ее в слезах и отчаянии?

— Вы сказали, ваше имя — господин Санников? — улыбнулся голландец, ни на секунду не утративший самообладания. — Однако я не понимаю, почему оно дает вам право вмешиваться?

— Это право дано мне семьей княжны, которую я поклялся им оберегать, — не без гордости объявил Санников.

— Так вы — дуэнья? — усмехнулся голландец.

— Так вы пытаетесь меня оскорбить? — побледнел Санников, но голландец немедленно и вполне решительно остановил его:

— Нет-нет, вам не удастся спровоцировать меня! — покачал он головой. — Княжна — вполне самостоятельная молодая женщина и может сама отвечать за свои поступки.

— Хотите сказать, что не вы, а она преследует вас? — нахмурился Санников.

— Преследует? — снова улыбнулся Ван Хельсинг. — О нет! Но отчасти вы правы — Софья Петровна выказала мне определенные знаки внимания, которые я не могу ввиду целого ряда обстоятельства принять. А потому я счел своим долгом сказать ей об этом, и, переговорив с княжной, вы сможете в том убедиться.

— Значит, у вас нет намерения вскружить ей голову? — с присущей ему прямотой спросил Санников.

— Единственное мое желание — избежать этого, — кивнул Ван Хельсинг и добавил: — И я буду вам невероятно признателен, если вы со своей стороны объясните княжне мою позицию. Я не хотел бы умалить ее самолюбия, но для всех было бы лучше, если бы она полагала, что на самом деле я просто не считаю ее привлекательной для себя — ни для случайной связи, ни для более долгих и прочных отношений.

— Вы считаете, так просто убедить влюбленную женщину, что она отвергнута? — с сомнением покачал головой Санников: голландец не развеял его подозрений — он даже и представить себе не мог, что Соня кому-то могла быть неинтересна!

— Я сделал все, что мог, — равнодушно пожал плечами Ван Хельсинг. — Однако я вижу, что ваши чувства к княжне — глубокие и искренние, так убедите же ее очнуться от романтических грез, скажите, что я уехал сегодня, вернулся в Голландию тотчас же после банкета. Уверен, она скоро переменит свое настроение и благополучно забудет и меня, и эту случайную встречу.

— Так вы не любите ее? — с надеждой в голосе спросил Санников и понял, что ошибся — голландец вдруг поднял на него свои изумительные синие глаза и тихо сказал:

— Послушайте, господин Санников, судя по всему, вы знаете княжну много лет и прекрасно понимаете, насколько она — удивительное и прелестное существо. Да вы, как я вижу, и сами попали под власть ее обаяния, но в ближайшее время мне предстоит довольно опасная экспедиция, и я не хотел бы обременять себя новыми знакомствами, а тем паче — личными обязательствами.

— Вы не даете Софье Петровне надежду, потому что сами боитесь надеяться? — понял Санников, и от признания, невольно сделанного Ван Хельсингом, у него закружилась голова — похоже, между Соней и голландцем возникли непрошенные и совершенно несвоевременные чувства. Чувства, которые разрушили его мечты о собственном возможном будущем с… Однако голландец не стал отвечать на этот вопрос и лишь повторил:

— Так вы обещаете убедить княжну в моем полном к ней равнодушии?

— Обещаю, — прошептал Санников, ощущая всю безнадежность и этого обещания, и намерений голландца отстраниться от фатального чувства.

Расставшись с Ван Хельсингом, Санников вернулся к беззвучно рыдавшей Соне, увез домой и беседовал с ней до рассвета, поведав и о своем разговоре с голландцем, и о том, что тот навсегда уехал из России. Собянин, вернувшийся с банкета засветло, застал в гостиной картину в высшей степени сентиментальную — Соня с просветленным взглядом плакала на плече у Санникова, а тот успокаивал ее нежными поцелуями, едва касаясь губами ее тонких, трепетных пальчиков. Вот и славно, ухмыльнулся Собянин, отправляясь спать. Однако сказка продолжалась недолго — отдохнувшая за неделю в загородном поместье артиста Соня согласилась, наконец, ехать в Петербург и на первой же станции припала к окну с возгласом — это он!

Соня утверждала, что видела своего возлюбленного в выезжавшей им навстречу почтовой карете, но, разумеется, слушать ее никто не стал, и карета на станцию не вернулась. За всех досталось Санникову, и, в конце концов, под давлением он вынужден был признаться, что солгал по просьбе голландца — да, Ван Хельсинг не собирался покидать Россию, но куда лежал его путь, Санников не знал. Зато об этом теперь знала Соня, влюбив в себя за полдня, проведенные на станции в ожидании кареты из Петербурга сына смотрителя — скромного и впечатлительного гимназиста: она уговорила юношу позволить ей на секундочку взглянуть на проездные записи его отца, после чего заявила, что возвращается в Москву, и Санникову ничего не оставалось, как последовать за нею. В Москве они пересели в карету, отправлявшуюся в направлении сибирского тракта, и через два месяца оказались в Каменногорске.

Ван Хельсинг, то работавший с картами в губернском земельном архиве, то уезжавший в горы, снимал комнату в доме на окраине города. Его хозяин про возвращение жильца ничего определенного сказать не мог, но обещал, что, едва тот появится, немедленно сообщит в гостиницу, где остановились Санников с Соней — отправит за ее сиятельством старшего сына. А пока можно было гулять по городу, казалось, тихому и живущему вольно и несуетно.

Каменногорск располагался под горой на берегу реки, надвое делившей старый скальный массив. По ту сторону, через переправу располагались дома ссыльных поселенцев и острог, в котором содержались сосланные и останавливались на передышку идущие по этапу. Сам же город лежал в стороне от тракта — так решили заложившие его Перминовы, владельцы самых больших рудных шахт и заводов, на своем берегу создавшие маленькую копию родного замоскворецкого быта. Вдоль главной улицы нового города приглашенный ими архитектор отстроил красивые двухэтажные дома с куполами и мезонинами, балюстрадами и балконами, колоннами и лепниной при входе. Со временем в центре появился еще один дом — торговое собрание, названное городским клубом, где находилась библиотека, был устроен зрительный зал наподобие московского Малого театра и отведено место под курительный салон и ресторацию. К городскому клубу, высившемуся на этаж перед другими домами, позднее пристроили гостиницу, которая никогда не пустовала, — место это было проезжее, купеческое, да и регулярные ярмарки, то пушные, то по древесине, привлекали в Каменногорск предпринимателей разного толка и кошелька. Служивые люди строили дома либо по откосу реки, либо под самой горой за протокой, отделявшей центральную часть города; здесь дома были попроще, одноэтажные, среди них — много деревянных, но все они отличались добротностью, имели хороший двор и забор из теса, просмоленный и крепкий. В таком жила и Авдотья Щербатова, в таком снимал комнату Ван Хельсинг.