Акула пера в СССР - Евгений Адгурович Капба

— Я в деле. Сколько у нас времени есть?

— Дня три, потом тот майор в отпуск уедет, в Ялту, — Стельмах докурил сигарету и сунул в закрепленную на дверце консервную банку.

За окно не бросил — бережет лес, однако!

— Та-а-ак… А куда мы сейчас едем?

— В Гагали, к Бышику и Пинчуку — это мои егеря-волчатники, заберем их с собой — и к оленям. Ты с ними в пути можешь побеседовать, интервью взять — или как это у вас называется? Эти двое у меня как правая и левая рука. Оба — фронтовики, боевые товарищи… Еще на Западенщине АКовцев и ОУНовцев гоняли, потом на пенсию вышли — и ко мне. Прекрасные стрелки, и мужики бывалые. В основном занимаются организацией охот и отстрелом хищников. Тут не статью — остросюжетный роман писать можно!

Я, впечатленный, закивал — такое с руками оторвут! АК — «Армия крайова», националисты польские, которые с одинаковой лихой злобой воевали против нацистов и против советских партизан в годы немецкой оккупации. А ОУН-УПА — националисты украинские. И воевали с ними аж до 1956 года… Так что егеря эти — явно волкодавы те еще! И если Стельмах дает добро на публикацию материала про них — значит, знает, что делает. В конце концов, столько лет прошло…

Но мне срочно нужно было как-то залегендировать наводку на базу браконьеров, чтобы закинуть ее БООРовцам, и потому я сказал:

— На обратном пути заскочим в Крапивню, там есть у меня человек один, я его могу про браконьеров этих поспрошать… — Крапивня была лесной деревенькой дворов на сто, и каждый первый мужик там держал дома ружье и промышлял охотой.

— М-м-мда? Я вроде всех крапивников знаю, кто это там такой осведомленный?.. Ладно, ладно, журналистская тайна, да?

— Да, — и я не то что бы совсем блефовал.

Во время моей работы в «Маяке» в веке двадцать первом, еще до поездки в Москву, жил-был в Крапивне один вредный дядька, Василий Петрович Стрельченко. Особенно его волновали вопросы благоустройства и дорожного строительства, и ровно в 8-30 утра каждый понедельник у меня в кабинете разрывался телефон — он звонил и звонил, пока ему не отвечали, чтобы выдать пятиминутку ненависти. Злобно, кратко и четко он излагал свои претензии к коммунальщикам и дорожникам, называя имена, фамилии, адреса, пароли и явки. Так что проблем с критическими материалами, коих с нас требовали n-ное количество в неделю, у меня не возникало. Разве что приходилось порой и в другие забытые Богом и властями места прокатиться — не будешь же всё время писать про Крапивню?

Сейчас Стрельченке должно было быть лет четырнадцать или около того. И казалось мне, что такие натуры не меняются с возрастом — въедливость и дотошность передаются, скорее всего, генетически. Да и вообще — расспросить местную пацанву было делом неглупым. Мальчишки — они порой информированы куда лучше бабулек на лавочках. Пока бабули работают стационарно, пацаны носятся повсюду и всё видят и слышат — хотя не могут порой правильно интерпретировать то, чему стали очевидцами. В интерпретации бабулям равных нет, тут не поспоришь. Столько версий накидают, что рептилоиды и масоны покажутся серой обыденностью!

Двое пожилых мужчин в одинаковых куртках, скорее похожие на геологов или туристов, чем на смершевцев или чекистов, ожидали у колодца с журавлем. Пинчук носил роскошные моржовые усы и очки на резинке, Бышик — эдакую профессорскую бородку. Только вместо гитар у них на плечах висели чехлы с оружием и патронташи. Судя по выглядывающим из них своеобразного вида патронам — скорее всего, карабины ТОЗ-17, что-то такое я читал про этот изыск советского оружейного дела.

— Бышик, Владимир Иванович, — представился бородатенький.

— Пинчук, Дмитрий Иванович, — протянул руку усатый. — Ну что — поехали?

Стельмах только кивнул коротко, выкрутил руль, и мы снова затряслись по лесной дороге.

* * *

После долгого разговора с героическими егерями и двадцати страничек карандашных каракулей с заметками для материала меня, честно говоря, разморило: майское солнце припекало, «козлик» подпрыгивал, моя башка болталась туда-суда, грозя оторваться от тела, но дремота была сильнее, и я очнулся только когда машина остановилась, заполошно проморгался, вытер стекающую из уголка рта слюну и украдкой огляделся — не заметил ли кто конфуза?

Охотникам было на меня наплевать. Они втроем смотрели в один бинокль и матерились.

— А принца не видать, Генрикович! И вон, гляди, важенка одна хромает!

— Твою мать! — сказал Стельмах. — Это ли не свинство — на оленя весной охотиться?

Я думал, есть всякие инспекции, которые занимаются борьбой с браконьерами… Но эти мужики явно воспринимали ситуацию очень близко к сердцу. Вон как желваки у главного БООРовца шевелятся, и костяшки пальцев побелели. Оленей на опушке было явно меньше, чем рассказывал Ян Генрикович — изящные силуэты семи животных еще некоторое время маячили на фоне дубовых стволов, а потом порскнули в чащу.

— Пошли, пройдемся, посмотрим… — они расчехлили оружие и зарядили его, взгляды стали злыми, колючими…

У меня вместо винтовки был фотоаппарат, да еще кастет в кармане, так что чувствовал я себя довольно неловко. Пробираясь вслед за Стельмахом по лесной чаще и пытаясь высмотреть тот самый след, по которому шел старший егерь, пригнувшись к земле и едва ее не нюхая, а потом вдруг сорвался на бег.

Иванычи разошлись по флангам, огибая лесной массив вдоль опушек.

— Сука! — выдохнул старый БООРовец где-то впереди и я перешел на шаг — торопиться было некуда, он явно нашел то, что искал.

С дыхалкой и кардионагрузками у Геры тоже всё было в порядке: отмахал бодрой трусцой километра три по лесу, и разве что запыхался. Будь я в себе — и половины расстояния бы не осилил в таком темпе! Стельмах скрылся где-то в высокой траве, его матерное бормотание слышалось на лесной полянке. Я остановился у могучего ствола липы и прислонился к нему, осматриваясь.

Сначала подумал, что мне показалось, и даже моргнул. Но соломенная шляпа — «капялюш» по-белорусски — действительно медленно двигалась чуть слева от меня. Это был мужик с красным небритым лицом, в жилетке с карманами и двустволкой-вертикалкой в руках.

— Руки в гору! — сказал он. — Допрыгался, Янчик?

— Чорба, сукин ты сын! — Стельмах встал во весь рост с поднятыми руками. — Твои дела, а? Всё тебе мало? Никак не нажрешься?

Клацнул взводимый курок. Я отлепился, наконец, от дерева, и, моля Бога, чтобы не хрустнула никакая веточка, стал приближаться к браконьеру со спины.

— А я