Алые звезды Прованса - Ксения Баженова

– Да я тут рядом работу себе нашла. В салоне, мастером по созданию имиджа, ну понимаешь? А Вадим мне сказал, что у него какая-то подруга здесь на местности есть, прям живет чуть ли не в соседнем доме, и у нее можно угол снять.

– Ха! У него две тут на местности. Он сначала с медсестричкой познакомился, ничего такая. Двое суток через двое работала. А потом с этой, продавщицей, Таня, что ли…

– Вроде Таня. Да, кажется, точно Таня…

– А! Ну вот… пухленькая такая. Да, рядом живет. Все бегала к нему… А он это, когда в завязке чистился, ласточку пил. Ну чай такой, знаешь. Так его как по часам – в районе двенадцати прям приподнимало над толчком. У нас на работе уже ржать все стали. А он случайно с этой медсестрой того-с, без задней мысли, ну чисто девчонка приглянулась, а потом смотрит – удобно-то как. С комфортом устроился. Блин, так он придумал, что надо вторую найти, потому что дежурит эта два через два. Ну особо целью не задавался, просто прикалывался. Так она сама пришла.

– Эй, я чего-то не поняла, он типа к ней в сортир ходил?

– Да! Прикольно придумал, скажи?! Э, ты куда? А телефончик?

Алена изо всех сил шибанула дверью. Вот чмо! Вот урод! Да что б его понос прошиб, чтобы он всю жизнь с унитаза не слезал, а лучше с деревенской параши… Вот скотина! Чистоплотная скотина, ничего не скажешь! Она подлетела к Тане, красная и разъяренная, но, увидев глаза подруги, резко выдохнула. Нельзя ей это говорить, и так самооценочка ниже плинтуса.

– Прикинь, охранник докопался. Еле убежала. «Дай, дай телефон».

– Ну а Вадим что?

– Танюш, ты только не расстраивайся. Уехал он, уволился. Совсем мать расклеилась, так они к тетке в Крым перебрались, на море. Астма у нее, что ли. Ну, может, не хотел тебя огорчать. Забудь его, короче.

– Ой… Ну я так и думала. Хоть бы позвонил. Спасибо тебе, Ален, какая ты у меня… – Таня улыбнулась.

– А я чего придумала! Давай ты за шубой поедешь в Грецию. Отдохнешь и купишь себе манто. Будешь шикарная такая!

– Ален, ты чего, какая шуба?! У меня вообще денег нет. И маме надо дать.

– Ничего, зарплата будет, еще кредит возьмешь, а потом поголодаешь немножко, похудеешь заодно.

– Ой, ты чего, какой кредит?

– А что?! Я постоянно так живу, и ниче! Ты что думаешь, если б мой знал, сколько мои сапоги стоят или кофточки, дал бы? Я у него половину беру, а половину с карточки, потом покрываю.

– Да?

– Караганда! Весь мир давно так живет. Пошли газету купим и найдем тебе недорогой турчик в Грецию. Роскошный отдых с выгодным шопингом! А?! По-моему, весомо звучит!

– Слушай, лето ведь скоро, какая шуба!

– Вот дурында, летом они дешевле!

Мясник

Франция, городок Ситэ, 1950-е

Пьер Арналь свою мать вообще никогда не видел. Она умерла совсем молодой во время родов, и он сразу же попал в «заботливые бабушкины руки» – дрожащие от дешевого бренди, со вздутыми венами и пропитанными дымом крепких папирос желтыми ногтями. Самое главное, что он запомнил с детства – непроходящее чувство голода. Бабушка могла оставить его на несколько часов и уйти по своим делам. А он лежал в кроватке и орал что есть мочи, потом засыпал мокрый и голодный. А когда просыпался, снова плакал, но опять оставался один и, обессилев от голода и собственного плача, засыпал по новой. Иногда Пьер начинал реветь, когда бабуля спала. Разбуженная, она с трудом поднималась, поливая внука отборной бранью, и разводила ему молочного порошка в бутылочке, в пойле оставались комки, и соска постоянно забивалась, и старуха ругалась еще сильнее и могла швырнуть бутылку: «Жри сам!» и, накрывшись подушкой, опять завалиться спать. Он научился разжевывать деснами эти комочки прямо в соске и изо всех сил вытягивал порошковое молоко до самого конца. Вопросы выживания стояли остро, поэтому, когда однажды бабушка пришла под утро домой, то обнаружила двухлетнего внука с шишкой на лбу, но на табуретке у стола и достающего руками из кастрюли и запихивающего в беззубый рот вареную картошку. Тогда она впервые в жизни увидела улыбку на его лице. В пять лет он уже один ходил гулять. Сначала исследовал местность рядом с домом. Они жили на окраине городка в криминальном районе, в жилье, проходящем по разряду социального. Практически в картонных коробках, расписанных снаружи графити, с кухнями, где едва мог повернуться один человек, и общим душем на весь этаж. Потом он уходил подальше, запоминая маячки, которые вернули бы его обратно к дому, и эти знаки, чем ближе он подбирался к центру, становились все более симпатичными. Он узнал, что существуют магазины и кафе, красивые дома и очень красивые люди, не как в их районе. Особенно ему нравилось гулять по старинным улочкам в центре, заглядывать в окна квартир, которые ему очень нравились. Первый раз, когда бабушка не обнаружила внука дома, она, похоже, обрадовалась. Даже не стала заявлять в полицию. А когда он пришел вечером домой, ругать мальчика не стала, а решила, что теперь можно его отправлять гулять и не таскаться самой черт знает куда в опасные места или, чего хуже, встречаться с клиентами при ребенке. А куда деваться, надо же на что-то кормить этого прожорливого спиногрыза. Спасибо, доченька! Оставила обузу!

На следующий же день мадам Арналь воплотила свой план в жизнь. Пришла изрядно навеселе, под ручку вела пошатывающегося мужчину не первой свежести, как в прямом, так и в переносном смысле, и велела внуку пойти погулять.

– У прохожих спрашивай – сколько времени? Когда скажут девять, можешь возвращаться. И не вздумай называть меня бабушкой! Понятно? – Пьер мотнул головой. Он и не собирался ее бабушкой называть, он вообще почти не разговаривал, не было необходимости. Но зато он все понимал и очень быстро запоминал.

Однажды, когда наступала зима, воздух стал сырым и промозглым, небо постоянно сыпало мокрым, и идти никуда не хотелось, бабушка отправила его погулять «на подольше». Он закутался в теплую куртку (несмотря на свою сверхзанятость, мадам Арналь аккуратно посещала социальную службу, чтобы не тратиться внуку на одежду) и пошел в старый город. На подступах к нему Пьер увидел, как на улицах развешивают между столбов гирлянды и украшают фонари, а на площадях устанавливают елки. Он долго гулял, к вечеру сильно проголодался и забрел на небольшую старую площадь. Сумерки уже совсем сгустились, и вдруг в серой мгле с размытыми в ней домами стали один за другим загораться маленькие разноцветные фонарики и звезды, а в центре площади зажглась огнями и засверкала шарами высокая елка. На маленькой улочке, отходящей от площади, наверху между домами засветились одна за другой серебристые хвостатые кометы. Мальчика переполняло острое ощущение счастья. Он подумал, что если пройдет под этими кометами, то все у него будет хорошо. И он свернул в переулок и уткнулся носом в витрину. Счастье сменил страшный голод. За стеклом висели огромные темно-бордовые окорока хамона, в красных блюдах развалились толстенькие курочки, среди блестящей мишуры и рождественских красных цветов поблескивали банки с паштетом, из корзинок торчали связки разнообразных колбас, и огромный кусок розовой ветчины исходил сочной желейной слезой. Красивые мужчины и женщины заходили внутрь с лицами, полными предвкушения, и выходили довольные со свертками и пакетами. «Я сейчас пойду и украду что-нибудь». Не в силах сопротивляться голоду и умопомрачительным запахам, выплывающим из магазина, решительно подумал Пьер и зашел в лавку. Сбоку от него стояла горка с сэндвичами. Народу было много. Хозяин занимался посетителями. Бери и уходи – что проще. Но Пьер отчего-то только стоял не в силах пошевельнутся, смотрел на бутерброды и едва сдерживал слезы. Бабушка всегда очень злилась, когда он плакал, и даже дралась, поэтому он привык держать себя в руках. Он еще никогда в жизни не подходил настолько близко к подобной роскоши, которая в свете рождественского убранства представлялась ему вовсе невероятной. Может, это сон? Пьер потер глаза. Наверное, он стоял так слишком долго, потому что владелец магазина, пожилой мужчина с седыми усами и бородой, в рождественском красном колпаке с белым помпоном, вдруг оказался рядом: