Вечное пламя - Виктор Бурцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лопухин пробежал глазами убористые, не без ошибок, строчки.
– Про какого отца он говорит? Я не понимаю…
– Про старика Йусси, – ответил Борис.
Тело Маркко вынесли на улицу. В дом заглянул усатый Пекко, хмуро посмотрел на Ивана и вышел.
– Погодите… Так… Так это был его отец?! – Иван вскочил, но его снова замутило. – Как же… А эта девушка?
– Катти? Его дочь. Все, что осталось от жены, которая умерла при родах.
Иван сел на лавку, обхватил голову руками.
– Боже мой… Зачем же… Он мне рассказывал…
– Что рассказывал?
– Сказку. Значит, он про себя рассказывал. Черт побери! И колдун этот… И…
– Колдун?
– Ну да, колдун… Я так понимаю, что отец его. Йусси…
Борис Александрович пожал плечами.
– Да, разное говорили про него… Всякие побасенки… – Борис осторожно выглянул в дверь. Затем вернулся к Ивану и заговорил шепотом: – Прежде чем мы отсюда поедем в управление, быстро, быстро скажите мне, что он вам вчера говорил! Давайте, давайте, это важно! Ну же!
– Говорил, – Иван почему-то ощутил беспокойство. – Говорил, что… Ну, сказку рассказывал, про колдуна и про всякое… Ну, я так понял, что про свою жизнь. Просто форма такая. Потом… Еще наливал…
– Кто-то с вами был еще? Кто-то был?
– Н-нет. Не было. Точно не было. Вы у Катти спросите. Хотя я и ее не видел.
– Да ее еще найти надо…
– Знаете, мне кажется, он давно все решил. Вчера говорил так, будто прощался. Я ему, мол, голова болеть будет. Он же подливает и подливает, а Маркко в ответ, мол, у меня ничего не будет…
– Вот! – Борис Александрович поднял палец. – Так и говорите всем. Понятно? Спрашивать будут, а вы, соответственно, отвечайте, мол, из разговора было ясно, что запланировал все заранее. Про дочку говорил?
– Про дочку?
– Ну, про Катти эту, чтоб ее черти сожрали, говорил?
– Ну да, что-то вроде: не беспокойся за нее, дескать, не пропадет. Родня какая-то.
– Вот, про родню не надо.
– Почему?
Борис Александрович снова посмотрел на дверь. И понизил шепот до еле слышного:
– Потому что родня у нее по ту сторону границы, соответственно. Понятно?
– А… А как же он председателем стал?
– Как-как! Вот и Пекко этот, идиот, тоже будет этим вопросом задаваться. Как, да что, да кто рекомендовал?.. Я рекомендовал, понятно? Я. Потому что колхоз поднимать надо было, потому что люди в него пошли только после того, как я Маркко председателем поставил. Кого мне еще пихать? Себя? Так я русский, нельзя… Могу только замом или еще как… Чтоб присмотр был. А у него авторитет! Черт…
Во дворе раздались шаги.
– В общем, – затараторил Борис, – в общем, запомни, запомни, что я сказал! – Он разогнулся и громко произнес: – Ну что, полегчало? Водички еще налить?
– Нет, – тускло ответил Иван. До него медленно, сквозь перегар и муть, стал доходить шекспировский масштаб трагедии, которая разыгрывалась в карельской глуши.
Вошел Пекко.
– Можете ехать?
Иван кивнул.
Они долго тряслись по лесной дороге. У Ивана дико болела голова, его мутило. Высокие деревья и бесчисленные лесные озера уже не казались Лопухину чем-то таинственным и волшебным.
В управлении следователь нудно заполнял бумаги. Тянул время, поглядывая на сидящего напротив Ивана. Тот особенно не торопился и даже не удивился, обнаружив у себя в ногах собственный вещмешок, а в нем все свои вещи. Видимо, Борис Александрович предусмотрительно подсуетился, вложив для верности армейскую фляжку. На опохмел.
В кабинете что-то бормотала радиоточка.
– Ну что ж, давайте поговорим, – с чуть шепелявым финским акцентом начал следователь. – Что вам говорил председатель Маркко Поолуксе про своего отца?
– Он не говорил о своем отце как об отце. До сегодняшнего дня я даже не знал, что старик Йусси его отец, – Иван старался не смотреть на Пекко.
– Что конкретно говорил убитый…
– Как, простите?
Следователь непонимающе посмотрел на Ивана.
– Вы сказали, убитый?
– Да. И что?
– Это же было самоубийство…
– Возможно, – Пекко недовольно заглянул в бумаги. – Но…
Иван перестал его слушать. Что-то тревожное царапнуло его слух. Опасное. По-настоящему опасное.
«Что я тут делаю? Беседую с этим идиотом… Ведь видно же, что идиот…»
И тут, удивительным образом, за болтовней финского выскочки, Лопухин услышал…
Он вскочил, двумя длинными шагами пересек кабинет и повернул рычажок радиоточки.
«…в пять часов тридцать минут утра, после того как военные действия уже были начаты, посол Германии в Москве фон дер Шуленбург от имени его правительства передал мне как Народному Комиссару Иностранных дел ноту, в которой говорится, что немецкое правительство начинает войну против СССР. В ответ на это я заявил, что…»
Внутри все оборвалось. Будто бы сердце ухнуло в пустоту, да так и не достигло дна.
«Все! – металась лихорадочная мысль. – Все! Началось!»
– Это было самоубийство, – решительно сказал Лопухин замершему Пекко. – Самоубийство.
И вышел за дверь. А у финского следователя появились более серьезные заботы, нежели смерть председателя какого-то колхоза….
– Иван! – Главред был бледен. В кабинете накурено. – Иван, как хорошо, что вы наконец вернулись! Почему так долго?!
– Так я ж в командировке был, Георгий Васильевич, – Иван развел руками.
– Лопухин, у нас людей не хватает! Не хватает людей! Во как! – Шукшин резанул себя ладонью по горлу. – Во как не хватает!
– Георгий Васильевич… – попытался перебить начальство Лопухин, однако это было не так просто.
– Каждый час на счету, каждый день! Все бросай, все потом, все успеешь, сейчас другое важно…
– Георгий Васильевич! – Иван поднял руку и помахал бумажкой. – Я попрощаться пришел.
– Что?! – Шукшин одновременно схватился за лоб и за сердце. – Что?!
– Попрощаться. На фронт я…
– Какой фронт? Какой такой фронт?! Иван! Опомнитесь! Вы ж меня без ножа режете!
– Ну… – Лопухин развел руки в стороны. – Война же, Георгий Васильевич…
В кабинете громко затрезвонил телефон.
– Стой, Лопухин! Стой, никуда не уходи! – Главред ткнул пальцем в Ивана и поднял трубку. – Да! Нет! Ну, откуда у меня люди?! Откуда? Чтоб я их еще посылал… Куда? – Шукшин искоса посмотрел на Ивана. – Ну, не знаю. Раз вы говорите… Я сформирую. Да. Хорошо. Выделю. Из наших резервов. Конечно. Добровольцы. Да. Спасибо… – Он положил трубку на рычажки. – В общем так, Лопухин. – Георгий Васильевич сел в кресло, пригладил остатки волос на обширной лысине. – Поедешь на фронт.