Катерина - Аарон Аппельфельд

«Если я никому не нужна, то пойду к евреям. Ведь и Иисус вернулся бы к ним», — говорила я себе, но страх был сильнее меня.

В конце концов все решил дождь. Дождь, смешанный с градом, пошел к утру и заставил меня вернуться.

Я открыла дверь, дом был погружен в глубокий сон, все было на прежних местах. Ползком добралась я до своей каморки, до своей постели…

— Глаза у тебя красные, — сказала хозяйка.

— Сны меня измучили, — солгала я.

Тем временем жизнь вернулась в свою колею: ранний подъем, уборка, стирка, глажка. В свободное время или в вечерние часы я рассказывала детям про свой дом, про луга и реки, про ту красу, что храню я в душе со времен моего детства. А чтобы не думали они, что все там было так уж безмятежно, закатала я рукав и показала им шрамы, что остались на моем предплечье.

Не раз, вглядываясь в них, я говорила себе: «Боже мой! Они такие слабые! Кто защитит их в час беды? Ведь их все ненавидят, все желают им только зла». И с ними я говорила об этом. В деревне дети их возраста уже ездят верхом, пасут скот, точат серпы. Десятилетние, не уступая двадцатилетним, умеют все: плавать в реке, водить плоты, а при необходимости, и подраться всерьез. И когда я рассказываю ребятам обо всех этих чудесах, они слушают меня с огромным вниманием, с изумлением, но без страха. Они, по-видимомму, знают, что ждет их в будущем. Они готовы к этому. Как бы то ни было, разговор с ними меня всегда забавляет. С малых лет приучены они задавать вопросы. Мне безразлично — спрашивают они или нет: я рассказываю обо всем. Мои рассказы вызывают у них смех и удивление. Они хотят знать подробности, а иногда — даже мельчайшие детали.

И я тоже, забавы ради, расспрашиваю их. Они отвечают скупо. «Не умножай речей» — это ведь правило для евреев, и дети стараются следовать ему. Я тоже привыкла помалкивать, но по иной причине: мать не раз колотила меня за излишнюю болтливость, и с той поры трудно мне разговаривать.

Тем временем я получила привет из родной деревни. Мой двоюродный брат Кирил разыскал меня. Зима была плохой, урожаи бедные, скотина падает. Мой старый отец нуждается в деньгах. Говорил он со мной спокойно и серьезно. Развязала я свой платочек и отдала все, что у меня было.

— А больше у тебя нет? — спросил он.

— Это — все, что у меня есть.

— А когда у тебя будет еще?

— Через месяц-два, когда мне заплатят.

— Чти отца и мать, — мой двоюродный брат не нашел лучшего времени, чтобы поучать меня. Да еще не удержался и добавил:

— Чти не только на словах, но и на деле.

Пристрастие крестьян к библейским стихам всегда меня смешит.

В нескольких словах сообщил мне двоюродный брат, что жена отца — не то что моя мать: она ленива и притворяется больной, последним летом ее ни разу не видели в поле. За скупыми деталями его рассказа я как бы воочию увидела родную деревню, мать, отца. В эти минуты я ощутила всю глубину отчуждения, что пролегло между нами: словно разверзлась пропасть, и бурные воды черной реки разделяют нас. Боже праведный, что же случилось! Мне хотелось кричать, ведь вся эта зеленая краса некогда была моей, кто же похитил ее у меня? Тогда я еще не знала, что те немногие годы, что провела я в городе, уже по-иному замесили и изменили меня, что все привезенное из родительского дома уже утрачено мною, но жалеть об этом не стоит — я получила значительно больше, больше того, чего я достойна: евреи не оставили меня, они были со мной на всем моем пути.

Утром взошло холодное солнце, и хозяйка объявила:

— Приближается Песах.

Кто еще в этих местах помнит еврейскую Пасху? Я — последняя, как мне кажется.

Для меня наступили нелегкие дни: я тяжко работала — отчищала посуду песком, а потом полоскала ее в бочке с кипящей водой….

Те запахи и по сей день со мной — как тайное тайных. Прослужить у евреев годы — это не пустяк. Еврейский запах — нечто особенное. В детстве, я слышала, говорили, что от евреев пахнет мылом. Это — выдумка. У каждого их дня, у каждого праздника — свой аромат, но особенно полон запахами Песах. Долгие годы провела я, вдыхая их…

Так много запахов у праздника Песах…

Но для меня весеннее цветение обернулось цветом траура. На второй день праздника Песах моего хозяина убили прямо на улице. Бандит напал на него и нанес смертельный удар ножом. Каждый Песах убивают еврея, а иногда — и двоих. Как убили моего хозяина — об этом я услышала позже, в шинке. Один из бандюг решил, что в этом году жертвой станет мой хозяин, потому что он отказался отпустить товар в кредит какому-то крестьянину. Было это, разумеется, лишь предлогом: ведь каждый год они выбирают жертву, и на этот раз жребий пал на Биньямина.

Вот так, среди бела дня, зарезан был мой любимый. Да простит меня Господь наш Иисус Христос, коли то, что скажу я, придется Ему не по нраву: уж если был человек, которого любила я во все дни своей жизни, — это был еврей Биньямин. Разных евреев любила я за свою жизнь — богатых и бедных, тех, кто всегда о своем еврействе помнил, и таких, которые хотели об этом забыть. Понадобились годы, прежде чем я научилась любить их по-настоящему. Немало барьеров мешало мне приблизиться к ним, но ты, Биньямин, — если позволено мне обратиться к тебе именно так, — заложил основы моей великой любви, ты, которому я даже в глаза не смела взглянуть, и лишь издали слышала твои молитвы. Я не уверена даже, что хотя бы раз появилась в мыслях твоих, но ты — именно ты — научил меня любить.

В церемонии погребения, так же как и во всех своих ритуалах, евреи деловиты до ужаса. Такая боль, такая печаль — и ни одной мелодии, ни одного флага, ни одного цветка. Опускают покойника в могилу и быстро, торопливо, без каких-либо задержек засыпают землей.

На следующее утро после похорон я была уверена, что все евреи соберут свои пожитки и убегут. Я и сама ощущала страх смерти. Однако, к моему удивлению, никто из евреев не покинул город. Хозяйка сидела на полу вместе с двумя детьми. Дом наполнился людьми. Никто не плакал, никто не проклинал, никто не поднял руку на соседа. Бог дал, Бог взял — так сказано в Библии, и это должно служить нам назиданием. Бытует мнение, что евреи — трусы. Но это — неправда. Люди, которые кладут своих покойников прямо в могилу, обернув их саваном, — без каких-либо украшений, без какой-либо пышности — нет, эти люди не трусы.

Я укрылась в своей комнате, чтобы никто не увидел моего горя. Целую неделю терзали меня мысли. То возникало передо мною лицо матери моей, то лик Иисуса, но яснее всего являлся мне Биньямин — не дух, не приведение, он представал передо мною таким, каким видела я его в течение пяти лет: он сидел у стола; лицо было сосредоточенным, но излучающим свет.

После семи дней траура Роза, хозяйка моя, поднялась и отправилась в лавку, дети вернулись в школу. Я неотступно думала о смерти Биньямина, если бы не страх, пошла бы поклониться его могиле. Однако неисповедимыми путями оказалась я в шинке. Выпила, не пьянея, несколько стопок и в полной растерянности вернулась домой. По дороге встретил меня один знакомый, из русинов, предложил мне провести с ним ночь.