Тарантул - Сергей Валяев

Я торопился. Пресс быстротекущего суетливого мирного гражданского времени. Меня ждали. Я не хотел, чтобы ждали. Меня ждал отец. У каждого человека есть отец. Был он и у меня.

Он жил в соседнем городишке, таком же провинциальном и мелком, как Ветрово. Туда я и торопился. Джип выкатил на скоростную магистраль, машины двигались нестройными механизированными колоннами. Бензиновый смог провис над трассой. Рев моторов напоминал мне…

Я включил радио. Передавали последние известия… Мир… мир… мир…

Когда так часто говорят о мире, готовься к войне. Я прислушиваюсь, мне сообщают, что боевая машина живет в современной ядерной войне три-четыре минуты… Не знаю, как насчет атомной войны, но то, что «кулаки» — танки, жгутся за минуты в рядовой войне, это факт.

Я так и не знаю, что связало на время моего отца и мать. Они были слишком разные. Мать — деловита, фанатична, для неё не существовало никаких проблем. Отец — вял, рефлективен, не уверен в себе.

Мать с профессиональным упорством спасала чужие жизни в операционной; отец безропотно сносил бремя неудачника на журналистской стезе.

Мать-то и родить толком не сумела: до последнего сшивала язвенника; и я родился в соседней ординаторской — должно быть, холодной и белой, как и все ординаторские.

Мое появление на отца подействовало странным образом: он запил на радостях, потом — с горя, поскольку за дурную привычку и страсть его вышибли из редакции серьезной и солидной столичной газеты. Мать попыталась сражаться за его душу, однако тут уж отец проявил недюжинный характер.

Они расстались, когда мне было лет пять. Помню день и в нем большой чемодан, мягкий, с блестящими бляхами. И рядом с этим чемоданом — фигура, пахнущая новыми детскими книгами, столовскими пирожками и дешевым вином. Разумеется, я тогда ничего не понимал, однако смутные предчувствия меня отстранили от отца.

Может быть, это было моим первым предательством?

Отец присел передо мной, у него были больные, слезящиеся глаза неудачника, что-то нетвердо проговорил, потянулся за чемоданом… Прекрасный мягкий чемодан с блестящими бляхами, покачиваясь, проплыл мимо моего носа.

Через несколько минут за окном прозвенел трамвай. Тогда мы жили в большом городе и остановка была рядом с нашим домом, и отцу повезло, что так удачно подвернулся трамвай. Хотя, надо заметить, он ненавидел этот шальной вид транспорта. Когда забирал меня из детского сада, мы брели через весь, кажется, город, заходя во всевозможные книжные магазины и закусочные. Книжки были нарядные, с картинками, я рассматривал картинки и пил сок. Путь наш был долгий, а закусочных много. В результате домой не отец меня провожал, я — его. Если дома не было мамы, мы с ним после утомительного похода валились в одежде на диван и засыпали, как убитые. Для дивана это кончалось плачевно. Наверное, сок слишком разбавляли водой. В конце концов, как я понимаю, маме надоело сушить диван, и она выгнала отца. И странно — я тут же прекратил терроризировать мебель. Мне снились мягкие и теплые сны, что не мешал, впрочем, подниматься и, натыкаясь на тяжелые сундуки, выходить на мокрое от росы крыльцо. Тогда мы жили на даче у деда, пока менялась городская однокомнатная квартирка. Я выходил на холодное крыльцо и, глазея в предрассветную муть, пускал из себя телесную струйку. Лужица в пыли парила и пенилась… Мне было около пяти. А память хранит — и предрассветный холод под босыми ногами, и изморозь на перилах, и смутное чувство тревоги перед новым наступающим днем, и блаженный уютный покой под стеганым одеялом.

Когда я собирался в первый класс, появился Лаптев. Мама попыталась приучить меня к мысли, что это мой настоящий папа. Как-то не случилось. От Лаптева исходила уверенность, сила, он делал поступки, тем самым отталкивая меня. Он уверенно наступал на мир и людей, он умел торговать, все подчинялось его воле.

Потом мама родила девочку, её назвали Юлия, а я её называл Ю, она была пухленькая пышечка и напоминала именно эту букву алфавита. Ю была как бы моей сестричкой. Она пожила три года, восемь месяцев, одиннадцать дней и умерла.

Вот такая вот случилась неприятность. Она умерла, а мы остались жить, как будто ничего не случилось. Очевидно, мы не успели привыкнуть к ней, Ю. Хотя, конечно, все намного сложнее и трагичнее, но об этом у меня нет желания пока вспоминать.

Благосостояние же наше стремительно поднималось, как и всего народа, даже возникли разговоры о возвращении в столицу, да после как-то забылось: в Ветрово начали воздвигать ковровую фабрику, расширили железнодорожное депо, построили новую больницу, возвели торговые точки, и жизнь обещалась быть перспективной. А потом — рядом, за два перегона, была хорошая по территории, как выразился отчим, дача нашего деда, бывшего красного командарма, лихого рубахи, которому сам товарищ Иосиф Сталин подарил дамасский, разящий врагов народа, клинок.

Последний раз с отцом мы виделись в больнице (она была ведомственная, Лаптев постарался). Отец, как это нелепо, поехал в Москву по своим суматошным книжным делам и предпринял попытку влезть у Казанского в переполненный трамвай. От судьбы не уйдешь…

В огромной палате лежал он одинокий, небритый, дикий, как репей, стесняясь двух соседей, уверенно занимающих высокие койки. Мы невнятно поговорили, попрощались, отец стыло улыбался, и чувствовал себя, должно быть, скверно. У двери я обернулся: он уже лежал лицом к стене. Стена была казенная выкрашенная в цвет холода и боли.

Самое омерзительное на войне, кроме неопределенности, боли и смерти, холод, продирающий до костей. Стылые бесконечные сумерки, прошиваемые трассирующими пулями и обагренные всполохами дальних пожаров. Мы забыли, как выглядит наше родное теплое солнце. Возникало такое впечатление, что мы оккупировали планету, незнакомую и страшную, где нет живых созданий, а есть призраки. А как можно сражаться с ними, тенями?

Отцовский дом был знакомо обгажен великим братством коммунальников. В кишкообразном полутемном коридоре тянуло чадящим смрадом жареной рыбы, плакали дети, на кухне бранились женщины, музыкальная стихия прибойно билась о дощатые перегородки. Каким же нужно обладать чувством социального оптимизма, чтобы не сбежать с этой полуразрушенной палубы жизни?

Навстречу мне из ядовитого мрака материализовалась фигура. Она икнула, дернулась и твердо сказала:

— Дай денег. Наших.

— Зачем? — задал лишний вопрос.

— Душа просит, брат.

— Любишь деньги одухотворенной любовью, — поумничал.

— Люблю, — признались мне. — Они родные. А родное — значит, лучшее. Но люблю не только душой, но и телом-с.

На этом наш мимолетный разговор о морально-нравственных ценностях и прочих аспектах нашего бытия закончился. Фигура провалилась в тартарары. С призом за квасной патриотизм.

Я пробрался дальше по коридору и, наконец, наткнулся на нужную дверь. Услышав знакомый голос, вступил в забытый мир.

Этот мир в пространстве был бесконечно мал, равно как и абсолютно бесконечен. Двенадцать жилых квадратных метров были заставлены стеллажами с книгами. Надо отдать должное отцу: он был постоянен в своей страсти к книгам. Он их покупал, менял, продавал, снова менял. Не знаю, читал ли, но факт упрямый: библиотека существовала. И были в ней детские книжки.