Жизнь актера - Жан Маре

— Розали!

Нажимаю сильнее — раздается выстрел. Гром в ушах и звон разбитого стекла. Я дрожу, трясусь, как от холода. Инстинкт ли заставил меня слегка отвести револьвер от виска? Или это произошло из-за усилия, которое мне понадобилось, чтобы держать оружие прямо? Не знаю, но, весь дрожа, я стою перед разбитым оконным стеклом, глядя на спинку стула, пробитую пулей. Прибежали встревоженные бабушка и тетя, вырвали у меня из рук револьвер.

— Жан! Что ты наделал?

— Ничего, я играл.

— Но зачем ты это сделал? Говори, мы не станем тебя ругать, только говори, умоляем тебя, говори!

Тетя и бабушка в слезах. Вдруг я понимаю, они решили, что я хотел покончить с собой. Я молчу. Спускаюсь в столовую. Как всегда, забираюсь в свой обычный угол, около печки. «Маленькое чудовище» снова вынырнуло на поверхность. Я становился очень интересным. Ребенок, который хотел покончить с собой. Может быть, Розали вернется.

Она вернулась.

Радость, восторг, смех, слезы. Я не переставал целовать ее. Я вновь страстно обнимал мамин халат из красной бумазеи, весь в заплатах, которого мне так недоставало. Я зарывался в него носом, я пьянел от этого неуловимого аромата. Даже в наряде Золушки моя Розали была самой прекрасной в мире! Ее маленький носик был чуть-чуть вздернут, ровно настолько, чтобы придать еще большее очарование. Синева моря должна казаться серой рядом с синевой ее глаз. Я целовал ее ладони, руки, шею. Я хотел целовать все, что обещал целовать в конце каждого письма к ней. Радость окрыляла меня и звала к приключениям и опасностям.

Я попросил мать забрать меня из коллежа. Я учился во втором классе[7], но не был уверен, что сдам экзамены на аттестат зрелости. Я хотел стать актером. Розали беспокоила моя настойчивость. Анри перебрал все занятия: он хотел быть водолазом, пожарником, вором, ветеринарным врачом. Мать ставила меня в пример:

— Вот Жан верен своей мечте, а ведь он моложе тебя.

Но настал момент, когда нужно было согласиться с моим выбором. Маму вовсе не приводила в восторг перспектива иметь сына, бегающего в поисках случайного заработка. Она попросила меня остаться в коллеже еще на год и пообещала, что после этого заберет меня оттуда. Но «чудовище» вновь всплыло на поверхность. Мои переодевания пока еще ни для чего не послужили. Для учеников коллежа, находившихся на полном пансионе, четверг отводился для прогулок. Они ходили в лагерь Лож, в глубине Сен-Жерменского парка, в сопровождении преподавателя физкультуры, которого я не любил.

Вновь вынырнув на поверхность, «чудовище» решило сыграть шутку. Я предупредил товарищей — никакой импровизации. В тот четверг, порывшись в гардеробе матери, я взял платье, шелковые чулки, прелестные туфли, сумочку, шляпу и немного грима. Я пошел в лес, переоделся и вернулся дожидаться «прогулки» у выхода из коллежа.

Я проследовал за гуляющими до самого лагеря, меня узнали несколько товарищей. Один из них представил меня как сестру, и преподаватель ухаживал за мной всю вторую половину дня. Я считал себя изумительным актером, не думая о том, к каким двусмысленным толкам это может привести.

На следующий день в столовой ко мне подошел главный воспитатель:

— Маре, мне сказали, что вы вчера ходили в лагерь Лож, переодевшись женщиной?

— Да, господин надзиратель, ну и что?

— Это возмутительно.

— В четверг я могу заниматься, чем хочу, это вас не касается.

— Вас выгонят.

— Ну что ж, в таком случае меня выгонят не без причины.

«Чудовище» ликовало. Был июнь. Стояла сильная жара, такая, что гудронное покрытие двора плавилось. Я набрал побольше гудрона, скатал шар, незаметно пронес его в коллеж и заткнул все замочные скважины в классах.

Два часа. Обеденный перерыв окончен. Никто не мог войти в классы. Все ученики стояли под дверью. Еще я набрал больших камней и разбил ими девятнадцать оконных стекол. Я был уверен, что меня выгонят. И я не стал ждать. Я ушел сам.

За воротами коллежа я осознал, что натворил. Что скажет мать? Только бы она ничего не узнала.

На следующий день я ушел из дома, как обычно. Дождался почтальона.

— Есть для нас письма? — спросил я безразличным тоном.

Почтальон передал мне несколько конвертов. На одном стоял штамп коллежа. Я положил остальные письма в ящик и вскрыл конверт. Директор коллежа выражал сожаление, что вынужден меня исключить. Я разорвал письмо.

Целый месяц я жил в трамваях, поездах, на вокзалах, на улицах, в Сен-Жерменском парке. Бывало, что, не слезая, я ездил по маршруту Сен-Жермен — Париж, Париж — Сен-Жермен.

На каникулы мать увезла меня в Туке. Я дал себе слово во всем ей признаться. Наступал вечер, но я ничего не говорил. Каждый прошедший день приближал момент возвращения в школу. Я терзался.

Однажды мать получила письмо и, прочитав его, упала в обморок. Я решил, что она мертва. Поведение мое было глупым и бесполезным. Плача, я целовал ее, но мне даже в голову не приходило позвать врача. Мать пришла в себя и сказала:

— Нужно возвращаться в Париж. Жак стащил у меня тридцать две тысячи франков.

Мы вернулись в Шату.

Вскоре мать пришла в Сен-Жерменский коллеж, как она это делала каждый год, чтобы заплатить за учебу.

— Но, мадам, ваш сын уже не учится в нашем коллеже.

В качестве наказания меня поместили на год в религиозную школу Сен-Никола в Бюзанвале, считавшуюся заведением строгих правил.

Здесь я нашел дружбу, понимание, почувствовал вкус к учебе. Снобизм здесь — я называю его так только потому, что ставлю в противоположность снобизму Сен-Жермена, — состоял в том, чтобы стать первым в классе и быть серьезным.

Меня приняли в Общину святой Девы. Я прислуживал во время мессы. Я молился за мать, прося прощения у Бога за то, что любил ее больше, чем его. Я превратился в добросовестного ученика, хотя давалось мне это нелегко, поэтому я так и не стал первым в классе.

В субботу вечером тетя Жозефина приходила за мной. Я с радостью возвращался в наш дом в Шату. Целую неделю я не был в объятиях матери. Излияниям не было конца. Хотя мне уже исполнилось пятнадцать лет, с ней я вел себя как маленький ребенок. Анри ласково посмеивался. Сам он старался казаться мужчиной. Говорили о его скором уходе в армию. Он хотел уехать до призыва и попасть в Рур, еще занятый нашими войсками. Он туда попал, увы!

Через полгода военной службы он так затосковал, что решил вернуться во Францию. С несколькими товарищами они «взяли напрокат» машину. Беглецы потерпели аварию достаточно далеко от лагеря, чтобы их можно было считать дезертирами и арестовать за кражу машины. Родственникам удалось достать медицинские справки, свидетельствующие, что брат действительно болен. Это спасло его от военной тюрьмы, но пережитые неприятные события вызвали новый припадок. Его уволили из армии.