Другая музыка нужна - Антал Гидаш

на душе у нее было бы легче, но сыну это пошло бы не впрок. Теперь ведь дело не в ней, не в ее душе, а в Мартоне. Сама она вместе со всем прочим и это перенесет.

— Сынок, сынок, вставай!

Случалось, она останавливалась, сложив руки на груди. Взгляд ее устремлялся куда-то вдаль, голова чуточку запрокидывалась, и она едва заметно кивала. Мартон видел это сквозь полузакрытые ресницы. Мать думала о чем-то, долго стояла не шелохнувшись. И на ее красивом измученном лице отражалась не грусть, а думы — о жизни, о целом мире… Но к какому она приходила выводу. Мартон не знал, да, пожалуй, и не мог знать, потому что на душе у матери были в этот миг не слова, а чувства; тот гул, который слышит поэт перед тем, как родиться стихотворению, тот гул, который, точно май, распускающий бутоны, раскрывает за чувствами готовые родиться мысли; тот же гул, как думал Мартон, с каким и Земля несется вокруг Солнца, только мы не слышим его, потому что он звучит всегда: тот же гул, который вселился уже в души людей, закруженных войной, — только мысль еще не родилась, еще не обрела плоти.

— Сынок, сынок, вставай!..

5

Картошка испеклась. Вернулся Отто. Кроме Мартона и Пишты, все были дома. Мать накрыла на стол, внесла из кухни керосиновую лампу и поставила на клеенку; выкрутила чуть фитиль, чтобы свет был ярче, разбудила Банди, который дремал, положив голову на руки; переложила на другое место его тетрадки, ручку и чернильницу; смела тряпкой себе в руку рассыпанные по клеенке клочки бумаги и крошки резинки; нарезала одинаковые ломти хлеба, точно, хоть и на глазок, рассчитав так, чтобы большая часть каравая осталась на утро; разложила куски хлеба, внесла кастрюльку и распределила картошку: в кастрюльке оставила шесть картофелин — Пиште и Мартону; поставила солонку посреди стола. И когда все это было готово, она, ничуть не сетуя на скудный ужин, — считая, что иначе и быть не может, а если и может, то сетовать все равно не стоит, да и зря, и вообще у нее столько дел, что на такие пустяки время тратить не приходится, — тихо сказала:

— Фери, ужинать!

Детей звать не стала. Они и так уже сгрудились вокруг стола и ждали, дождаться не могли, когда можно будет сесть наконец.

Г-н Фицек положил башмак, над которым трудился, мигом подсчитал, сколько сшил за эту неделю. В голове у него почти одновременно возникли и число башмаков, и выраженная в кронах цена труда. Он встал от верстака, развязал сзади тесемки фартука, снял его через голову, вытряхнул, сложил и кинул на выпуклое деревянное сиденье сапожного стульчика. Затем прислонился к стеллажу с колодками, потянулся так, что хрустнули кости, — разок молча, разок выругавшись, задул керосиновую лампу и, пройдя в «комнату», сел за стол.

Осторожно, кончиками пальцев — он даже не помыл черные от работы руки — разломил картофелину. Выпорхнуло белое облачко пара. Неровную, дымящуюся сердцевину он макнул в солонку, и, будто по приказу, дети тоже разломили свои картошины.

6

Отворилась дверь. В сумраке мастерской показался сперва Пишта, а за ним Мартон. Пишта остановился в «комнате» возле стеллажа. Керосиновая лампа осветила верхнюю часть его туловища. Мальчик окоченевшими руками прижимал к себе драное пальто с обтрепавшимися петлями, словно все еще боясь, что холодный декабрьский ветер заберется под него. Глубоко натянутая кепка закрывала уши, и козырек как-то косо торчал кверху.

Если бы глаза Пишты не были такими лихорадочно-красными, — мальчик, очевидно, плакал перед этим, — не будь во взгляде у него столько отчаяния, вероятно, и г-н Фицек и ребята тут же рассмеялись бы — такой чудной, такой нелепый предстал он перед ними. Но синевато-лиловые пальцы, прижатые к старому пальтишку, стучащие зубы, искаженный рот, из которого, казалось, вот-вот вырвется долгий звериный крик, поразили и родителей и детей, молчаливо ужинавших за столом.

Г-н Фицек поднял лампу, поднес ее поближе к сыну. Мальчик стоял в громадных башмаках, переминаясь с ноги на ногу, — от стужи он уже не чувствовал ног, и все-таки ему казалось, будто они огнем горят. Дрожа, прижимал к себе пальто, из-под которого выглядывали мятые штанины брюк. При свете близко поднесенной керосиновой лампы видно было, что Пишта дергается всем телом. Холод и страдание, которыми пахнуло от него, нарушили мирное дремотное течение ужина.

Убедившись предварительно, что ноги мальчика целы, г-н Фицек гаркнул:

— Какая еще с тобой холера стряслась?

Он хотел добавить: «Идиот!» — но передумал: сейчас это было бы слишком. Взгляд его упал на Мартона. Что случилось? Он ждал ответа. Выражение лица Мартона окончательно смутило его. И, как всегда бывает с людьми, которые потрясены, но знают, что не в силах ничего сделать, г-н Фицек после недолгого колебания только пуще разъярился. К ярости его примешивалась и горькая обида: целый день работал как проклятый, и даже эту несчастную печеную картошку не дадут спокойно съесть!

Мартон стоял рядом с Пиштой. Пальто у него было лучше, чем у Пишты, и шапка лучше, да и лицо стало только краше от мороза. Но в глазах у Мартона было столько горечи и столько боли, что г-н Фицек снова переборол себя, а жена прошептала: «Господи!..» На глаза у нее навернулись слезы; они, как всегда у нее, не брызнули из глаз, а побежали в нос, и Берта, подняв руку, искривленными пальцами утерла повисшую на кончике носа слезинку.

— Не буду я больше клячей, — разразился вдруг рыданиями Пишта.

— Чем ты не будешь?

— Кля-чей… — прорыдал Пишта. Он сдернул шапку с головы, снял пальто и начал растирать замерзшие коленки.

— Садись ужинать, — сказал г-н Фицек.

Приученный к послушанию мальчик сел. Мать подвинула ему три горячие картошки. О Мартоне она совсем забыла. Он стоял по-прежнему неподвижно, прислонившись к стеллажу. Пишта прижал покрасневшие от мороза руки к горячей картошке и начал было есть, но вдруг глянул на Мартона, и боль, словно ударившись о брата рикошетом, пронзила его снова. Он отодвинул картошку.

— Не буду я больше клячей! — сказал мальчик, не подымая мутных глаз ни на отца, ни на мать, ни на Отто, сидевшего напротив. Взгляд его прыгал во все стороны, из угла в угол, словно оттуда могло выскочить какое-нибудь страшное чудище. — Не буду я больше клячей! — раздалось опять.

И все поняли, что нынче вечером им доведется услышать эту фразу еще сто и тысячу раз и нет такой силы на свете, которая могла бы заткнуть глотку Пиште. Все равно будет доноситься