Пояс Койпера - Николай Дежнев

— Знаешь, один мой знакомый купил по случаю авианосец. Когда нас достанет, попросимся к нему матросами. Представляешь, ласковое южное море, на волнах дрожит лунная дорожка, а над головой мириады ярких звезд. Мы сидим с тобой на палубе с бутылкой кубинского рома и любуемся всей этой красотой. Веет легкий бриз, из воды стаями выпрыгивают летающие рыбки, а захочется оттянуться, в паре часов хода Гавайи или Капакабана с загорелыми девочками в бикини…

Феликс поморщился и, сделав над собой усилие, поймал меня в фокус.

— Сколько?

Вопрос застал меня врасплох.

— Чего «сколько»?

— Сколько твой знакомый заплатил за авианосец?

С романтикой этим вечером у Фила как-то не складывалось… Не нужно ему было теплое дыхание ветерка, и устилавшие пляжи Рио сексапильные негритянки его не волновали. И вообще, мой друг как-то разом потух и пригорюнился. Взялся было за пустую рюмку и посмотрел на меня, но выпить ему я не предложил.

Он и не настаивал, только хмыкнул:

— Помнишь, пели: на дальней станции сойду, трава по пояс? — В чертах его лица проступило что-то болезненное. — Не верь, Серега, вытоптали ту траву под корень, теперь там коттеджи новых русских!

И засмеялся, хотя лучше бы он этого не делал. Тяжело оперевшись о стол, поднялся на ноги. Прихватил со спинки стула пиджак, сунул в карман модный галстук. В дверях задержался, привалился виском к косяку.

— Жизнь себе, я знаю, ты придумаешь, и с Нюськой у тебя наладится…

Я благодарно улыбался, хотя известно, что бомба в одну воронку дважды не падает. Бомбой этой был я или на худой конец сорвавшейся с привязи пушкой.

Но оказалось, что добрые его слова были лишь прелюдией к главному:

— …мне-то как быть?

К монахам я отношусь, прямо скажем, без особого почтения. Хорошо им там, в тиши за кирпичными стенами, спасать собственную душу, ты пойди послужи Господу в толпе оглашенных! Или оглушенных льющимися на голову потоками грязи и бессмысленной трескотни. И в монастырь меня никогда не тянуло, хотя принять на годик-другой обет молчания я был бы не против, отдохнуть от игры в слова, набившие на языке оскомину. Огромную, из всего имеющегося воска, свечку надо было бы поставить Господу, если бы хоть раз в день человек произносил нечто, пусть не новое, но имеющее смысл, однако не дано. В одном из американских университетов провели исследование: в течении недели снимали обыденную жизнь людей, а для анализа полученных данных применили технологию изучения поведения крыс. Оказалось, что девяносто три процента времени подопытные не пользуются сознанием, но мне кажется, цифра эта лукавая, ее намеренно занизили, чтобы сохранить иллюзию осмысленности жизни. В России такие эксперименты не проводят и правильно делают. Зачем тратить бюджетные деньги, если их можно своровать, достаточно оглядеться по сторонам: тех, что хомо, — пруд пруди, а сапиенсов днем с огнем не сыщешь. Если верить академику Павлову, то инстинкты, а по Пушкину — привычки, давно заменили нам не только способность мыслить, но и отпущенное человеку счастье, и я что-то не слышал, чтобы кто-то против этого протестовал.

Кто-то скажет, мол, старческое брюзжание?.. Да, пожалуй, думал я, выходя из дома за сигаретами, но при желании его можно выдать за житейскую мудрость. Это только в молодости жизнь представляется долгой и прекрасной, а пообтираешься в толпе себе подобных — и краски начинают линять, и наружу проступает серая, как шинель пожарного, канва обыденности. Что скрывать, в те далекие годы тоже возникали сомнения, но еще не душили, зато глупые стишки лились на бумагу, словно вода из крана. Достаточно было открыть рот, и на глазах потрясенных слушательниц рождался шедевр. Помнится, в порыве поэтического вдохновения родилось:

Марк Шагал и я шагал, оба мы шагали.

Марк — он водочки алкал, ну а я шакалил.

Легок был в сочинительстве и беззаботен, одно слово — художественная натура. Не задумывался, жил. Оказалось, если талант надо закапывать в землю, способности уходят сами, достаточно не подкармливать их ежедневным трудом. По-английски, не простившись. В те счастливые, щедрые на глупости времена я об этом не догадывался. Как художник сломался на Левитане, как поэт не мог состояться в принципе, зато неуемная тяга к творчеству разбудила во мне буйную фантазию. А еще сказки, я на них вырос.

Но, как всегда и бывает, детство быстро закончилось, и я обнаружил себя стоящим на ступенях школы с аттестатом зрелости в кармане нового, купленного по такому случаю родителями костюма. Впереди была взрослая жизнь, мы ломанулись в нее радостной толпой. Думаю, в этот трогательный момент преподаватели нашего весьма среднего учебного заведения испытали большое облегчение. Не потому, что выпускной класс им попался буйный, ребята мы были интеллигентные, но каверзы любили и порой вытворяли такое, что руководство школы прямым ходом тащили на бюро райкома партии. Она в то время была одна, хотя в воздухе уже витал запашок разложения.

Теперь, с высоты совершенных ошибок, наши шалости кажутся безобидными, но тогда все обстояло иначе. Казалось бы, что тут страшного, если четвертой в подборке профилей Маркса, Энгельса и Ленина стала морда бегемота — шутка! — а с завучем случилась истерика. Парторг, любимый нами седовласый географ, угодил в больницу, правда, злые языки утверждали, что лег на сохранение: партийный билет все еще был ему дорог. Ну а меня, едва успел смыть с рук конторский клей, уже тащили пред светлые очи бледного, как полотно, директора. Но недоброжелатели просчитались, я уже тогда знал, что лучшая линия защиты — это полная несознанка. Да и шкодничали мы не по злобе, а от избытка дурной энергии. Слова «фрондерство» отродясь не слыхали — с нашим-то преподавательским составом! — и комсомольские значки носили вверх ногами не в знак протеста, а для фана. Первым начал Феликс, он был комсоргом. Из-за контрольной по математике в школу не пришел, закосил под больного, на собрании его и выбрали. Такая была традиция. Впрочем, замечать эту шалость никто из учителей не пожелал. Изверившиеся конформисты, они готовили себе достойную смену и в этом деле преуспели. Из нас получились если не законченные циники, для этого предстояло познакомиться с нравами общества, то прагматичные скептики, прекрасно знавшие цену лозунгам и пропагандистской трескотне.

Лозунги?.. Когда же это было?.. Нет, не в школе, на первых курсах института! Москву в те времена украшали к праздникам растяжками, писали на них редкостную по бессмысленности хрень типа «Труд, Мир, Май!». Мы решили не оставаться в стороне и внести в дело посильную лепту, правда немного подредактировав текст. Раздобыли красного кумача полотнище и вывели на нем тем же шрифтом те же слова, за исключением разве что последнего, но и оно было из трех букв. В конце поставили жирный восклицательный знак. Повесили изделие ночью в центре города и стали наблюдать, но ничего не происходило. Вообще ничего, а дворник со стремянки растяжку еще и поправил, чтобы ткань не морщила. Так бы и пропало наше художественное творчество, если бы в милицию не позвонил иностранец. Наверняка шпион, незнакомый с Венской конвенцией, запрещающей дипломатам вмешиваться во внутренние дела страны пребывания…