Anthro-Vision - Gillian Tett

моей докторской диссертации неожиданно стала история, а не современная антропология. Но тут появилась новая возможность. Я всегда флиртовал с идеей стать журналистом, поскольку эта профессия, как и антропология, была связана с любопытством. Когда Советский Союз погрузился в хаос, появилась возможность стать временным стажером-репортером газеты Financial Times в Советском Союзе. Я ухватился за нее.

Семь месяцев спустя, поздней весной 1992 года, я узнал, что в Таджикистане бурлит политический протест. И я снова полетел на самолете в Душанбе, но уже в качестве репортера. Поначалу улицы выглядели до жути неизменными: ряды сталинских многоэтажек и нагромождение плоских глинобитных домов. Но затем события приняли бурный характер: на улицах появились протестующие, начались столкновения, правительственные войска дали отпор, разгорелись перестрелки, которые впоследствии вылились в гражданскую войну, унесшую в итоге многие десятки тысяч жизней. Напуганный и испуганный, я укрылся в гостинице в Душанбе вместе с другими журналистами, включая Маркуса, репортера из Daily Telegraph, о котором идет речь в предисловии.

Они засыпали меня вопросами о том, что происходит. Поначалу я не знал, что ответить. Когда я жил в Оби-Сафеде год назад, этот уголок Советского Союза казался мне настолько мирным, что я даже не мог представить себе мир, в котором общество может рухнуть. Всегда трудно представить себе системный коллапс, и, несмотря на все дебаты о "мягком подбрюшье" в западных политических кругах, никто в том мире всерьез не предполагал, что Советский Союз действительно может развалиться так быстро. Неужели все мои исследования были пустой тратой времени? Я продолжал задаваться вопросом.

Но потом, нервно наблюдая за происходящим в душанбинской гостинице, я понял, что увиденное в Оби-Сафеде оказалось более полезным, чем я предполагал. Теория "мягкого подбрюшья" предполагала, что исламские регионы, такие как Таджикистан, первыми восстанут против коммунистической системы. Однако оказалось, что они были последними. Вместо этого первыми отделились прибалтийские республики (и моей первой работой в качестве внештатного репортера FT была передача репортажей из литовского парламента, где протестующие стояли за бетонными блоками и боролись с коммунистической партией). Правительство Таджикистана попросило о независимости только после того, как это сделали почти все остальные республики. Таджикистан, как я и предполагал, оказался не "мягким подбрюшьем" СССР, а его закаленной шкурой. Если бы я опубликовал свою диссертацию на год раньше, то мог бы действительно выглядеть прозорливым, - с горечью размышлял я.

Удивительно актуальным оказалось и мое исследование моделей брака. Я приехал в Оби-Сафед с набором предположений о национальной принадлежности, которые я почерпнул из своего европейского наследия. Согласно этим представлениям, национальное государство является важнейшей политической единицей, поскольку концепция "наций" формировала европейскую историю начиная с XIX века. Таким образом, поскольку "таджики" жили в "Таджикистане" и говорили на "таджикском языке", я начал изучать их через призму национальной принадлежности. Однако изучение выбора брачного партнера показало, что это предположение было неверным: жители деревни в Калонской долине хотели вступать в брак только с такими же, как они сами, жителями того же района, если не долины, а не с "таджиками". Они не приняли идею таджикского государства, которое было навязано региону советскими коммунистами (подобно тому, как европейские империалисты создавали искусственные границы и страны в Африке).

Когда я бродил по Оби-Сафеду в 1991 году, этот выбор брачных партнеров казался мне просто полезной деталью для моего научного исследования. Но когда я укрылся в гостинице в 1992 году, это наблюдение приобрело политическое и трагическое значение. Когда оппозиционные партии собрались в Душанбе с требованием отставки правительства Таджикистана, некоторые из них назвали себя членами "Исламской партии". Западные журналисты восприняли этот ярлык как знак того, что борьба идет за "исламский экстремизм" против "коммунизма", заимствуя ярлыки, часто используемые для описания событий в Афганистане (а затем и во многих других частях Ближнего Востока). Но это не так: общаясь с представителями "таджикских" группировок на улицах Душанбе, я понял, что на самом деле движущей силой столкновения была не "идеология", поскольку члены обеих группировок заявляли, что они мусульмане, и, похоже, действовали в рамках того же разделения на государственное и частное, которое я наблюдал в Оби-Сафеде. Вместо этого ключевым моментом конфликта стало то, что оппозиционная партия происходила из одной группы долин, а правительство - из другой. Они боролись за то, кто будет иметь доступ к ресурсам в постсоветском мире. Это была региональная, а не религиозная борьба.

Имеет ли это значение? Ответ был (и остается) однозначным "да", если вы хотите понять нынешнюю траекторию развития этого нестабильного региона, где российско-американо-китайское соперничество создает новый тип "Большой игры". И если вы историк, желающий разобраться в причинах неверного понимания ЦРУ и другими специалистами уязвимых мест бывшего Советского Союза в годы "холодной войны", то тоже. Однако здесь был (и есть) гораздо более широкий урок, выходящий далеко за рамки геополитики. В нашем мире XXI века существует благоговение перед масштабным анализом "сверху вниз" с использованием больших статистических массивов и Больших Данных (и чем больше массив данных, тем лучше). Такой анализ цифр часто бывает полезен. Но мой опыт работы в Obi-Safed показал, что иногда полезно взглянуть на ситуацию не с высоты птичьего полета, а с высоты червяка, и попытаться совместить эти точки зрения. Полезно проводить интенсивные локальные и латеральные исследования, изучая ситуацию в трех измерениях, задавая открытые вопросы и размышляя о том, о чем люди не говорят. Есть смысл "воплотиться" в чужой мир, чтобы обрести эмпатию. Такой подход, основанный на "червивом глазе", обычно не приводит к созданию аккуратных презентаций или ярких электронных таблиц. Но иногда он может быть более показательным, чем любой взгляд с высоты птичьего полета или Big Data. "Этнография - это сопереживание", - замечает антрополог Грант МакКракен. Вы слушаете до тех пор, пока не скажете: "О, вот так", - и вдруг видите мир так же, как они.

Принять такой подход нелегко. Культурный шок болезнен. Требуется время и терпение, чтобы погрузиться в чужой мир. Этнография не может быть легко вписана в окно ежедневника занятого западного специалиста. И все же, даже если большинство людей не могут отправиться в такое место, как Оби-Сафед, мы все можем взять на вооружение некоторые принципы этнографии: смотреть вокруг, наблюдать, слушать, задавать открытые вопросы, быть любопытным, как ребенок, и попытаться пройтись "в чужой обуви", если воспользоваться пословицей. Это ценно, даже если вы политик, руководитель, корпоративный директор, юрист, технарь или любой другой представитель профессионального мира XXI века - точнее, особенно если вы принадлежите к племени неутомимой западной элиты.

 

Глава 2. Грузовые культы

 

"Возможно, антропология