Пэчворк. После прочтения сжечь - Инга Кузнецова

Однако не все.

Я-1 знает, где-то по улицам города бродят товарищи из группы риска. Такие же аллергики, проскакивающие стадию Жана-Поля. Спасительная тошнота их не притормаживает. У них все быстрей. Укол фальши – и все, мгновенный отек Квинке.

Ничто пока не мешает я-1 думать о трудных вещах.

(выживание – это еще не все)

Любовная сцена – еще одна вещь, которая парадоксальным образом противоречит выживанию. Я-1 не хочет помнить, но существует память клеток, и они еще не умерли. Каждая из них напоминает маленькую видеокамеру в формате ND.

Ему нравилось жестко. И очень жестко. Так как именно любви в нем не случилось, хотелось другого радикализма. Страх, смешанный с резким возбуждением, – ему нравилось такое начало у нее. Может быть, первое время она подыгрывала, а потом и не заметила, как действительно испугалась. Нота страха все усиливалась – одуряющая, как в слишком пряных, душных духах (нормальная тавтология, да).

Тело-кукла. Грубо бросать, грубо притягивать к, выходя из душа и распахивая халат. Удерживать силой, заставлять, долго, пока шея не свернется перед обмороком. Потом быстрый разворот, резко собранные пятерней волосы, марионеточное управление. Голову в подушку, удерживать и закапывать, чтобы не поднимала, пока идет битва. Девушка задыхается, просит переменить положение – отсутствие реакции на эти крики. Перебросить ее лицом вверх: схватить за горло, слегка надавить, постепенно усиливая воздействие. Несоразмерность веса партнеров. Можно ударить – все равно ведь битва. Входить по-разному, не готовя отверстия (зачем? лучшая смазка – именно страх). Огромная амплитуда движения, ярость. В лицо она избегает смотреть – боится его сама для себя потерять. Все это сильное, сопровождаемое ее криками и хрипами, заканчивается очень долгим тормозным путем. Детские всхлипывания он успокаивает, прижимая вздрагивающее худое тело к груди. Терпеливо. Благодарно. Ему всегда все удается.

(логично)

Я (я-1) знаю: мутация и ее следствия – отказ от еды, остекленение органов – случились именно потому, что я провалила этот вываливающийся за все рамки, не совсем человеческий проект. Противоречащий обычному ходу вещей. Оказавшись внутри так называемой любви, я узнала ее в мелькании других обманно схожих с ней феноменов, но не смогла ее выдержать. Я не потянула ее не потому, что тот, кто был со мной, в крайних своих состояниях быстро доходил до желания уничтожить. Дело не в этом. Любовь превышала мои возможности, я не смогла вписать этот аномальный феномен в ту текучую жизнь, о которой к тому времени у меня было какое-то представление. Я говорю об этом сейчас спокойно, вышелушенно.

Я уже не помню – я сама отказалась от нее или… Красота подлинника! Я знаю, о чем говорю. Подлинник может быть безобразен. Красота, следовательно, тоже. Эстетика безобразного, немецкие экспрессионисты – другие упрямцы тоже знали об этом. Красота может быть безобразна. Я логична, как никогда.

(летя)

Летяжесть. Тяжесть или жесть, летя.

(так бывает)

Но бывает ведь и по-другому (облако неконтролируемых воспоминаний). Так бывает: осень не наступает, пасмурность лета норовит перейти во что-то иное. Это что-то нельзя увидеть, но можно почувствовать как тяжесть своего и общего удела, как трезвое моменто мори посреди каких-то быстротекучих радостей – оно не имеет формы, но точно имеет вес. Пасмурность зреет с каждым днем, она долго не может разрешиться дождем, а когда, наконец, разрешается, ты обнаруживаешь себя за его пластиковой стеной, состоящей из прозрачных и гибких трубочек, как у капельниц.

Если вернуться в город тысячи уровней и пройтись по бульвару, под летним зонтом со смутным изображением набережной, то время растрескается, под слоем краски, может быть, возникнет некто, кто не думал не гадал, а все же представлял, как встретит тебя, и ты будешь вот именно так сидеть у него на колене, а он – на скамейке, и ты будешь смеяться, греться и держать над обоими раскрытый зонт. А дальше ни он, ни ты, и никто и не решился бы представить, что он вдруг станет целовать уголки твоих губ, стремящиеся от них линии, и ты не сможешь продолжать шутку, и ослабевшая рука выпустит зонт, он зацепится краем за плечо и невольным куполом накроет головы.

Все это очень грустно, прекрасно и грустно: прекрасно от того, что совершенно не по правилам, а грустно тоже потому, что совсем не по правилам, а по каким-то другим законам текучести и недосказанностей. Все это создает свое пространство, которое не с чем сравнить, кроме глубины и пасмурности лета, которое некуда вместить и некуда разместить, потому что оно уже закончилось, а законченность его не запихнешь в тряпичную сумку с зеленой лягушкой, откуда как раз и была вытащена набережная. Это все Франция, Сена, Джармуш с его новеллой из фильма, название которого ты забыла, это все пасмурный вечер и перед ним – почти морская свежая волна теплого ветра, это все твой голубой платок с материками, как их обозначал Марко Поло, должно быть, – это средневековье твоей забывчивости и средневековый же поиск знаков внутри совсем другой, конструктивистски-жесткой, ничему не помогающей жизни.

(это текучесть)

Это импрессионизм, это текучесть, это жизнесмерть, это не имеет отношения именно к любви-любви.

Все это «лайт». Это ничего не объясняет до конца. Это просто передышка для наблюдателя. Для естествоиспытателя. Для неестествоиспытателя.

(скулы президента)

Я-1 неспокойно.

Как жадно хочется коснуться всего! Возможно, именно эта жадность лишает наблюдателя воли.

Я-1 – жертва, ничуть не владелец сознания. Меня-его бросает на всплывающие образы. Меня-его наматывает на какие-то колья.

Стоит ли на них так называемое мирозданье? Не знаем. Я-1 может только догадываться об этом. Чувствовать, как дерется шкура. Растерянно прикладывать пальцы к рассеченному лицу, растерянно смотреть на кровь.

Стоит только вспомнить о пропущенных выборах – и железные скулы президента перетекают в овал лица философа, чью книгу можно нащупать в торбообразной сумке, но я-1 и так знает, как попасть в его поле.

Здесь начинается самое интересное для я-1. Это касается драматургии предметов.

(хирургический роман)

Слепяще-белое освещение. Герой поначалу еще надеется вернуться к такому миру, где все идет заведенным порядком (значит, для его автора словосочетание «заведенный порядок» все-таки не было пустым звуком, как бы он сам к этому ни относился, – неясно, обнадеживает это я-1 или наоборот). Когда герой вдруг начинает выпадать из потока жизни, когда с ним в очередной раз случается мгновенный коллапс, прерывающий мышление и речь, он еще пытается обмануть себя и «затирает» свои переживания среди тех, чье общение между собой равно необязательно и всегда было для него только фоном.

Но вот и эти необязательные персонажи для него пропадают и на передний план выступают ПРЕДМЕТЫ. То есть привычные связи между вещами и существами в сознании героя настолько ушли во тьму, а сам он настолько ослабел и расшатался в условном гнезде самого себя, что ПРЕДМЕТЫ ОКАЗЫВАЮТСЯ СИЛЬНЕЕ. В буквальном смысле. Они захватывают его сознание. Сам герой теперь – воплощение инерции.