Охотники на снегу - Татьяна Алферова

— Что?

Та растерянно, с легкой истерической нотой повторила:

— Погода хорошая, говорю?

Алла посторонилась, шагнула к стене, благо пролеты в родительском доме широкие, и, ни слова не ответив, осуществляя таким образом возмездие, прошла наверх, на каждой ступеньке ощущая недоуменный взгляд, обшаривающий ее спину. Недоуменный, а не разгневанный. Соседка так и не поняла причины невежливости.

Сейчас, стоя в сладко пахнущем полумраке храма, испытав редкое состояние относительного покоя, Алла отчетливо вспомнила тот давний эпизод и испытала живейшее раскаяние. Зачем ей потребовалось обижать старуху? Почему решила взять на себя роль судьи в отношениях между двумя немолодыми женщинами, на самом-то деле горячо привязанными друг к другу, как выяснилось после смерти соседки. Стыд окончательно согрел ее, замерзшую на утреннем морозце, и Алла подумала, что Бог, если он есть, должен принять ее раскаяние, ибо оно искренне. Но позже сообразила, что рассчитывать на искренность собственного раскаяния означает тем самым ставить под сомнение саму искренность, ибо искреннее чувство не осознает себя. То есть Бог, если он такой, каким Его принято представлять, не сможет принять ее молитву, но ведь она и не молилась. Привычно заплутав в мыслях и выводах, Алла тихонько вышла из церкви, тем не менее испытывая облегчение, словно от сделанного, давно намеченного дела. На двух хорошеньких девушек, спорящих о чем-то у церковной ограды (на Вику со Светой), она не обратила никакого внимания.

В тот самый день, когда любимые женщины Алика проводили время с пользой для души, сам Алик отрабатывал в кафе с трагически-провокационным названием «У Муму» день рождения сынишки заказчика. Зачем человеческая память так коротка? А вот зачем. Если бы Алик помнил, как десять лет назад, вместо поездки в подшефный колхоз, он отправился выбивать ковры в не менее подшефный детский садик, то никогда не согласился бы проводить детский праздник в кафе с трагическим названием, никогда бы не заработал эти пятьсот рублей, и семья осталась бы на всю неделю без блинчиков с мясом и апельсинового сока.

Те десятилетней давности дети были младше и не принесли никакого вреда непосредственно Алику. Нет, они разбирались между собой, играли, занимались своими делами. Двое, по-видимому, мальчиков (поверх колготок на них были надеты шорты, а не юбочки) втирали третьего в плоть ковра, приступив к делу с верхней части орнамента. За пару минут истязатели и жертва успели переместиться почти до центра. Истязателей не смущали крики жертвы, их заглушали прочие звуки: стук кегли по батарее, отрабатывание сонорного «р-р-р», попытки достичь звукового порога, за которым рождается ультразвук. Да мало ли интересных звуковых эффектов можно придумать, обладая вкусом, терпением и временем, а всего этого до прихода родителей у детей было навалом. Молчал только один мальчик, сидевший на другой стороне ковра по-турецки и мерно раскачивавшийся взад-вперед. Такая сдержанность приятно удивила Алика, он решил обойти это маленькое мудрое чудо, чтобы увидеть лицо будущего философа. Лицо было оснащено тапкой, торчащей изо рта, чем и объяснялось молчание, неизвестно — вынужденное или по свободному выбору.

Но если вчерашние дети походили на мирных помешанных, сегодняшние проходили по грифу повышенной опасности. Родители, не побоявшиеся прийти на праздник, благоразумно удалились в бар. Володя, одетый и загримированный клоуном, подбегал каждые четверть часа к Алику, теряя по пути оторванные рукава и пуговицы, чтобы справиться, сколько минут им осталось продержаться. И они, конечно, не продержались бы, если бы не неожиданная помощь со стороны вспомогательных служб: в ход пошли подсобные помещения и непосредственно кухня.

Шестилетние будущие деловые люди решили, что хватит с них унылых детских забав, простоватых клоунов и ординарных дискотекарей, это рутинно. Деловым людям хотелось полновесного праздника, они устремились на его поиски и нашли — судя по отчаянным крикам шеф-повара и клубам пара повалившего из двери, ведущей в подвал. Володя с Аликом понимающе улыбнулись друг другу и перевели дух.

Наконец оба компаньона, растерзанные, оказались в ближайшей «рюмочной», и Володя сказал знакомой барменше: — Два по двести коньяку, — на что та, по привычке, налила рядовые сто, но Володя повторил с характерной интонацией Высоцкого: — Я сказал, двести!

Он лихорадочно проглотил половину прямо у стойки, и лишь тогда время соизволило вернуться к обычному течению, перестало пробуксовывать.

На Алика смотреть было тяжело. Громоздкие очки в псевдо-черепаховой оправе угрожающе сползли на нос, казалось, съежившийся от пережитых потрясений. Карие в цвет оправы глаза метались, не находя поддержки ни в опустевшей рюмке на столике, ни на знакомой гладко крашенной стене заведения. Посеревший от щек до носков Алик сутулился больше обычного. Даже животик, неуместный на его худом теле, казалось, осознал наконец свое несоответствие общему облику и сам собой втянулся. По крайней мере, его не было видно под черной сатиновой курткой на бараньем меху. Качество меха кричало о том, что баран был таким же худосочным при жизни, как сегодняшний Алик.

— К таким деточкам следует приглашать не двух пожилых и усталых людей, а бодренькую Бабу Ягу с Кощеем Бессмертным и то, лишь в том случае, если бессмертием утомятся, — сказал он, наконец. — Я еще после вчерашнего празднования не отошел. Зря мы после кафе к тебе пошли, как думаешь?

Володя не думал. Он уже слышал звук трубы, полки его историй разворачивали парад, били копытами белые кони под попонами, в воздухе плыли плюмажи, и реяла оранжевая пыль над плацем. Стремительно взмывало круглое крепкое солнце, генералы подкручивали усы рукой в белоснежной перчатке и усмехались тайным мыслям о полосатой юбке молоденькой маркитантки с кружевными оборками, пришитыми изнутри. Даже рыжая мышь, пробравшаяся к полковой кухне, чувствовала торжественность минуты, вставала на задние лапки и настраивала небольшие круглые ушки: что?

Наблюдающая за ними тень скользнула в угол: байки Володи странным образом помогали ей в этом мире, казалось, она обретала плоть вместе с ними.

— Кстати, о Бабе Яге, — не в силах вырваться из плена прекрасных видений, задумчиво начал разом посвежевший Володя. — Помнится, я еще не рассказывал тебе о колдунье…

Тут уже никакие действия не могли остановить процесс, но Алик и не желал остановки с выходом в действительность; дальше, вперед, за Володей на границу Вологодской и Архангельской областей, в заброшенную деревню из шести домов, стоящую на высоком берегу неведомой реки с многочисленными полуразрушенными мостками, с прохудившимися лодками, с ярко-зеленой ряской, качающейся у края лодочных бортов, с медленным тягучим течением времени, со зноем и оводами, с пестрыми коровами и непременным, жизненно важным для деревни сенокосом, — туда, в рубленый, потемневший от дождей дом пятистенок, где за три рубля можно жить у хозяев целую неделю, да еще молоко и картошка бесплатно.

— К вечеру хозяин почувствовал себя плохо, хватался за сердце, побледнел и лег раньше времени, а ночью принялся стонать так, что было слышно на чердаке, где я спал. В пять часов утра хозяйка, вместо того чтоб отправиться в хлев — я всегда просыпался от приветственного мычания, кудахтанья и блеяния, так встречали хозяйку ее подопечные, — постучала в потолок. Я выглянул в щель меж досок у порожка, увидел ее встревоженное лицо и немедленно спустился.