Земля Забытых Имен - Игорь Мерцалов

— Боишься огня?

Нехлад вздрогнул и оглянулся — с мучительной медлительностью, как старик, точно преодолевая сопротивление не воздуха, а грязи. Подле рябины стояла девушка, черноволосая и черноглазая, ослепительно красивая, но болезненно бледная, с тусклым отсветом безумия в очах. Одета она была в исподнюю рубаху, почему-то подпоясанную, на поясе висел нож.

— Как тебя зовут?

— Зови Нехладом, — пугаясь собственного, незнакомо надломленного голоса, ответил Яромир.

— Ты, должно быть, горяч, раз получил такое имя? Отчего же боишься огня?

— Огонь бывает другом, а бывает врагом. Мне страшно за лес. Страшно за…

— За что?

— За лес, — повторил он, даже во сне не перейдя грань: ни один славир не откроет тайну своего дерева.

Все громче треск, все плотнее дым.

Девушка шагнула к Яромиру, и он невольно отшатнулся. Она была… холодна, как будто из снега…

— Я остановлю огонь, — сказала девушка, протягивая к нему руки.

На сей раз Яромир устоял и ощутил ледяное прикосновение.

— Я остановлю огонь — дохну морозом, пустотой предначальной, оледеню — даже огонь не воспротивится мне! Только согрей меня, горячий Нехлад! Согрей!

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Что имя?

— Как тебя прозывают? Помедлив, она ответила:

— Смерть-Безумие! Меж двух смертей, пламенной и ледяной, Нехлад схватился за оберег — едва отметив, что, оказывается, он наг… Но оберег — невозможное дело! — рассыпался в его руке гнилой трухой. Не осталось больше защиты, ничего не осталось…

Кроме самого главного оберега. Ему вспомнились слова наставника.

И — чуден и ужасен, до оторопи ужасен сон — он молча взял нож с пояса девушки и, взрезав себе грудь, достал трепещущее сердце. Воздел над головой, как древний покровитель Хрустального города лепесток огня.

Смерть, видя это, чуть отстранилась, не решаясь, однако, оторвать руки от его плеча. Как будто смятение промелькнуло в ее прекрасных чертах.

— Довольно ли этого, чтобы согреться тебе? — спросил Нехлад во сне, чувствуя, как колотится в пальцах взбудораженное сердце, как льется из него живая кровь — на голову, на плечи… и на руки Смерти.

Что-то новое засветилось в ее глазах, но тут страшный мир погибели и тлена канул во мрак, и Яромир пробудился.

* * *

Точно тяжко больной, Нехлад с трудом разлепил глаза. Сразу даже встать не удалось — чудовищная слабость прижимала его к холодной земле.

Стояло позднее утро. Ворна был на ногах, но и он смотрелся больным и потерянным. Лихи, все трое, чуть в стороне молились солнцу с каким-то небывалым, яростным рвением. Прочие походники либо спали, постанывая во сне, либо сидели, невидяще глядя по сторонам.

Ворна приблизился и сел рядом. Взъерошил бороду, потом вздохнул и произнес:

— Хоть ударь, что ли… Над остальными я старший, не по чину им меня уму учить, а ты все-таки Булатыч. Имеешь право.

— Сдурел? — хрипло спросил Яромир. — С чего это мне тебя бить?

— А с того, что я несправедлив был к людям. Тот же самый морок, что сразил наших подле проклятого городища. Только теперь всех накрыло. Всю ночь скверна снилась — такая, что и не вышептать. С девкой какой-то…

— Чернявой да бледной? — напрягся Нехлад.

С жалобным криком: «Не надо! Не меня!» — проснулся Кручина, перебив ответ Ворны, но молодой боярин и без того уже знал его.

Оказалось, она приснилась всем. И все теперь чувствовали себя смертельно усталыми, выжатыми, до донышка иссушенными.

И бледны, как приблазнившаяся[8]Смерть.

— Упырица, упырица! — дрожа как осиновый лист, твердил ученый землемер, когда все собрались наконец у костра, пытаясь согреться.

— Я слышал об упырях, — с трудом сохраняя спокойствие в голосе, сказал Радиша. — Очень редко их чары способны побороть добрый оберег, а уж след всегда оставляют. Наши же обереги, как я понимаю, остались чистыми… А ты что скажешь, Найгур?

— Яне знаю про упыриц, — ответил проводник. — Вы, кажется, так называете кровососов? Что ж, про них у нас мало знают. Не водится такая нечисть в доброй земле. Но здесь Ашет. Он захотел воплотиться в упырице — и воплотился. Кончилось веселье. Надо возвращаться. Может быть, Ашет еще отпустит нас.

— Да какая, к чертям смердячим, упырица? — проворчал Ворна. — Где укусы-то? Нет укусов!

— Значит, не кровь, а силу пила, — ответил ему Радиша. — Бывают и такие. А может, и вовсе неведомое что-то посетило нас.

— А я, признаться, всегда думал, что это только сказки, — сказал, поднимая глаза от костра, Тинар. — Ну про Зло, про Тьму… про Ашет.

— Я тоже, — вздохнул Найгур. — Теперь вижу, что ошибался. Чего больше? Надо возвращаться домой.

— Возвращаться пришлось бы в любом случае, — заявил Радиша, выпрямляясь. — Этой ночью я опять смотрел на звезды, и они сказали, что Новосельцу грозит беда. Правда, какая — осталось мне неведомо. Нужно поворачивать, и без промедления.

— Где силы-то взять? — спросил Бочар.

— А где наши отцы и деды силы брали? — словно стряхнув с себя оцепенение, зычно гаркнул Ворна. — Говорил я вам уже и сулился не повторяться: ну-ка сами скажите, каков наш главный оберег?

— Сердце! — хором воскликнули близнецы Крох и Укром.

— То-то же! Давайте, нечего сидеть. Собираемся. Голова кружилась, но, когда все взялись за дело, дурнота отступила. Нервными улыбками силясь разорвать тягучую паутину страха, походники оседлали и навьючили коней.

— Да помогут нам боги и ваши, и наши! — шептал Дайнур.

— А знаете, я верю, что помогут! — отозвался вдруг Тинар. — Ведь был же во сне тот, о ком вы говорили, славиры! Тот, с огнем в руке — вы видели его в городище, а у нас он могильники стережет. Он явился под самый конец и спугнул упырицу!

* * *

Хотя равнина была по-прежнему чиста и светла, что-то неуловимо изменилось вокруг. Нехлад старался не думать об этом. Потом, когда страхи останутся позади и не будут застить разум, настанет черед все обдумать и взвесить.

А сейчас страх сидел на плечах, по следам вился…

Шли широкой резвой рысью, в душе борясь с желанием пустить коней в галоп. Но когда скакуны начали уставать, Ворна решительно укоротил их шаг. Только тут Нехлад осмотрелся по-настоящему и понял, что на самом деле равнина уже не та, что вчера.

Одинокий ястреб кружился в небе, но так высоко, что был едва заметен. А больше ни единого признака жизни: исчезли бесчисленные обитатели просторов, в волнующихся травах не шуршало мелкое зверье, не гудели жуки. Недобрая предгрозовая тишь — только шорох ветра в стеблях…