Культура шрамов - Тони Дэвидсон

Она протянула ко мне руки, стащила с меня рубашку и безрукавку, сорвала шорты и трусы, швыряя все это в отсек для приготовления пищи. Теперь мы все голые, подумал я. Великолепная семейная фотография.

«Иди и встань рядом с отцом», — сказала она твердо, без крика.

Я замер на месте как вкопанный, пытаясь прикрыть руками то, что мне не хотелось бы выставлять на всеобщее обозрение.

«Иди и встань, где я тебе сказала!» — закричала она мне в ухо, дым от ее сигареты в одно ухо вошел и из другого вышел.

Она пихнула меня, и я натолкнулся на отца, который стоял, зажав голову руками, повторяя снова и снова: «Нет, не сейчас, не сейчас…»

«Лови». Книга, атлас мира, пролетела по воздуху, но я не смог ее поймать, руки были заняты, прикрывая мою плоть, мое всё от глаз посторонних.

Книга упала между отцом и мной, наши ноги касались береговой линии Африки.

«Лови, я сказала. И перестань прикрывать гениталии. Я их видела, сын, я их мыла всю твою жизнь. У тебя нет ничего такого, чего бы я не видела, не трогала или не нюхала. Понимаешь? Играй в игру и лови».

Она потянулась за пустой жестянкой из-под горошка, которую я крепко поймал правой рукой. Иззубренная крышка врезалась мне в ладонь, и, когда мои пальцы стиснули металл, я почувствовал, как теплая струйка крови побежала по линиям руки.

«Господи». Паника сорвался с места и нырнул в спальный отсек, натягивая на голову одеяло.

Выход подползла на коленях ко мне, взяла мою руку в свои и мягко повернула ее заалевшей ладонью вверх. Затем улыбнулась и приложила ее себе между грудей, на бледной коже остался кровавый след.

«Ты понимаешь, да? У тебя нет ничего такого, чего бы я не видела, не трогала или не нюхала. Ничего. Твой отец идиот, согласен? Он не понимает. А немножко крови между родными людьми — это не страшно, правда ведь?»

* * *

Но это еще далеко не все, образ и память так же отчетливы и верны, как были когда-то. Не думаю, что эта фотография поблекнет со временем, не думаю, что слова или поступки будут когда-нибудь принижены. Сколько прошло — шесть лет, сорок пять дней и еще чуть-чуть — с тех пор, как забрали меня, забрали нас всех, однако вот он, тот образ, — у меня в голове, вот он — у меня в руке.

«Уйди, уйди», — кричал он мне из-под одеяла. Я взялся обернутой туалетной бумагой рукой за грубую ткань, собираясь стащить одеяло с его трясущегося тела, как вдруг услышал за дверью шаги. По какой-то причине, наверное повинуясь чутью, я нырнул в укрытие.

«У вас все в порядке?» — услышал я мужской голос. Чужак, которого я засек из туннеля, вернулся. И вот теперь этот турист, этот прохожий, преследующий какую-то свою цель, заглянул в полумрак фургона. И на миг показалось, что он был на грани того, чтобы издать восклицание. Голый мальчишка под столом с мокрой от крови временной бумажной повязкой, трясущийся мужчина под стеганым одеялом и голая хохочущая женщина на коленях посреди разбросанных детских игрушек. Но если он и собирался что-то сказать, ему не представилось случая. В мгновение ока Выход вернулась из своей маниакальной фантазии, подскочила как ужаленная и пинком захлопнула дверь перед носом у незнакомца.

(Как раз перед тем, как захлопнулась дверь, я потянулся за фотокамерой: не имея времени встать и выбрать кадр, я щелкнул, надеясь что интуиция направит видоискатель.)

В фургоне снова все изменилось, на сей раз игра действительно закончилась. Выход напяливала на себя скомканную одежду, швырнув мне под стол мою, а Паника вводил себя в предшествующее бегству неистовство.

«Надо ехать. Этот идиот… любопытный ублюдок… тупой мудак… это они, они придут за нами, забрать нас всех… господи-о, господи-о, господи…»

«Хватит», — прикрикнула на него Выход. Пробежав через жилой отсек, чтобы отвесить ему пощечину, она подхватила оставшуюся одежду и бросилась в ванную.

Паника тер себе щеку, озираясь вокруг в поисках одежды.

С той поры и впредь, если кто-то чужой приближался к фургону, мы все, как по команде, падали на пол, пока опасность — чужой рядом! — не минует нас. Любители наблюдать птиц, туристы, рыбаки, да кто угодно мог проходить мимо нашей помятой жестянки. Но это не имело значения, паранойя отца повергала нас в сумбур. Мы ждали, когда на нас свалится бомба.

Головография

Я хорошо помню это другое фото, сделанное в темноте, другой раз, когда головокамера пыталась подействовать на мой фотоаппарат. Было слишком темно. На отпечатке, что я держу в руках, ничего нет, но всё по-прежнему у меня в голове. Ни одна деталь не упущена.

Свет в фургоне был потушен. Мать, обежав гостиный и спальный отсеки, выключила его. Я знал, что за этим может последовать, и глубоко зарылся в тонкий матрас на моей раскладушке, краем глаза наблюдая, как фургон погружается в темноту. Обычно одну-две лампочки оставляли гореть, чтобы отпугивать тот или иной из наших страхов, но когда свет вырубали полностью, это означало сопение, хрип и храп… Однако было не так темно, как думала Выход. Я видел, как она бежала назад в постель, ее ночная рубашка задиралась сзади, елозя по ногам. Тень, более плотная, чем темнота вокруг, выдавала ее движения. Она задернула старенькие занавесочки у их с Паникой двуспальной складной кровати, но до конца они все равно не сходились, и лунный свет, проникая в щель, освещал ее лицо и дрожащие плечи. Усевшись на отца верхом, она со вздохом — не печали, а облегчения — начала медленно подниматься и опускаться. Паника лежал молча. И не двигался. Казалось, любое усилие ему в тягость. Единственное движение, которое можно было наблюдать, — это гарцующий аллюр Выход, сопровождавшийся звуком трущихся друг о друга тел.

Сначала до меня долетал только этот звук, но потом я услышал ворчливый монолог Выход.

«Ты еще можешь трахаться, можешь, да? Помнишь, куда его вбить? Да двигай ты бедрами, господибожемой, неужели ты всегда должен быть свинцовой болванкой… Мне что, как обычно, придется делать всю работу за тебя, да? Или, может, нужно было предупредить тебя заранее, дать тебе время, чтобы ты мог принять ванну? Господи Иисусе, ты когда-нибудь наконец соберешься пойти в душ, вымыть хотя бы пенис? Отвратительный запах, аж блевать хочется. Ты что, бродяжничая по этим долбаным окрестностям, только и делаешь, что дрочишь, и даже не вытираешься, а даешь сперме высохнуть прямо на тебе? Или на нашем сыне, нашем сыне! Это как подсохшая глазурь на мудацком рождественском пироге. Или на свадебном. Ну, держись, у меня для тебя подарочек, дорогой».

В полумраке я увидел, как Выход поднялась над телом Паники, а потом врубилась в него с такой силой, что Паника с хрипом выдохнул воздух, засучил ногами и стал биться головой о подушку. Она повторяла это снова и снова, и натужное дыхание Паники сменилось криком боли. Но она не останавливалась; не давая ему вырваться, она удерживала его в лежачем положении, удерживала внутри себя.

Наконец Выход пронзила фургон каким-то дребезжащим криком, не визгом и не воплем, а чем-то, что я не знаю точно, как описать, и даже головография не приходит на помощь, сохранив лишь воспоминания о безумном, жестоком танго, которое она отплясывала на Панике у меня перед глазами. И сразу все стихло.