Возмущение - Филип Рот

Если вы спросите, как это может быть — воспоминание за воспоминанием, ничего, кроме воспоминаний, я вам, разумеется, не смогу ответить, и не потому, что ни «вас», ни «меня» не существует (не говоря уж о «здесь» и «сейчас»), но потому что все существующее не более чем вспоминаемое прошлое, не открываемое впервые (боже упаси), не переживаемое заново в полноте непосредственных чувственных ощущений, а всего-навсего вновь и вновь прокручиваемое, как одна и та же пластинка. А много ли воспоминаний можно на нее записать? Пересказывая самому себе историю собственной жизни двадцать четыре часа в сутки (в мире, где нет суток), бестелесно паря в гроте памяти, я чувствую себя так, словно пребываю здесь уже целую вечность. Суждено ли ей, моей недолгой девятнадцатилетней жизни, повторяться вновь и вновь в отсутствие всего остального или нет, но она, моя недолгая девятнадцатилетняя жизнь, присутствует здесь со всей неизбежностью, необходимостью и настойчивостью, тогда как все, что составляло ее реальное содержание в гуще событий (больших и малых), да и сами эти события представляются далекой от здешней потусторонней реальности игрой воображения.

Тогда я не мог поверить — и, что достаточно смешно, не могу до сих пор — тому, что случившееся затем произошло потому, что этого захотелось самой Оливии. Такое не было расхожей практикой в отношениях консервативно воспитанных юношей и девушек из хороших семей, не было при моей жизни, ведь на дворе стоял 1951 год, и Америка в третий раз за полвека участвовала в войне. Я так и не сумел поверить, будто случившееся затем могло произойти из-за того, что она сочла меня симпатичным и уж подавно — желанным. Не было в нашем колледже девицы, которая могла бы найти желанным какого-нибудь парня. Во всяком случае, мне никогда не доводилось слышать, чтобы что-то подобное испытывали девицы из Уайнсбурга, Ньюарка или откуда-нибудь еще. Насколько мне было известно, девиц это даже не заводит; они ведутся на нарушение границ, запретов, откровенных табу, которые все служили (по меньшей мере, у моих соучениц по колледжу) одной-единственной цели: подцепить на крючок перспективного в плане зарабатывания денег молодого самца и свить с ним семейное гнездышко типа того, родительского, которое временно было покинуто ради учебы и жизни в кампусе, причем проделать это как можно скорее. Не мог я поверить и тому, будто Оливия сделала это, потому что любила само занятие. Подобная мысль показалась бы чересчур дикой даже такому смышленому и свободному от предрассудков юнцу, каким я был. Нет, случившееся могло иметь лишь одно объяснение: что-то не в порядке с ней самой, причем речь шла не о каком-то моральном или интеллектуальном изъяне — из наших девиц она, безусловно, была самой умной, и ничто в ходе ужина не дало мне повода заподозрить, будто ее характер не отличается хорошо сбалансированной твердостью. Нет поступок ее был проявлением какой-то патологии. «Это потому, что ее родители развелись», — мысленно сказал я себе, так и не найдя глубочайшей тайне никакого иного разумного объяснения.

Когда я вернулся в общежитие, Элвин все еще занимался. Я вернул ему ключи от «лассаля», и он взял их одной рукой, продолжая другой что-то подчеркивать в учебнике. Он был в пижамных штанах и в футболке, и на столе рядом с раскрытым учебником стояли четыре пустые бутылки из-под колы. Еще четыре ему предстояло выпить, прежде чем, где-то к полуночи, он управится с уроками. Меня не удивило то, что Элвин даже не спросил меня, как прошло свидание: сам он никогда не ходил на свидания и, будучи членом одного из братств, не участвовал ни в каких «братских» сборищах. Школьником в родном Цинциннати он занимался борьбой, однако забросил спорт в колледже, чтобы, отдав все силы учебе, добиться диплома. Его отцу принадлежала флотилия буксиров на реке Огайо, и в планы Элвина входило с годами возглавить отцовскую фирму. В стремлении к цели он вел себя еще прямолинейней, чем я.

Но не мог же я просто помыться, переодеться в пижаму и улечься спать, не сказав никому ни слова о том, какое грандиозное событие произошло в моей жизни! Не мог, но попытался, и мне это почти удалось, однако, провертевшись минут пятнадцать на своей койке, я сел и объявил остающемуся за письменным столом Элвину:

— Она у меня отсосала.

— Понятно. — Элвин даже не поднял головы от книги, которую читал.

— Сделала мне минет.

— Угу. — Он так растянул это междометие, чтобы мне стало ясно: никакие сумасбродства и никакие рассказы о сумасбродствах не способны отвлечь его от учебника.

— Я ее даже не просил. У меня и в мыслях не было попросить. Я ее едва знаю. А она у меня отсосала. Слышал когда-нибудь о таком?

— Нет, — сказал Элвин.

— А всё потому, что ее родители развелись.

Теперь он повернулся ко мне. У него было круглое лицо, и большая голова, и черты лица настолько недоразвитые, что он походил на тыкву, какими детей пугают в Хэллоуин. И вообще он был существом не то чтобы примитивным, но предельно утилитарным, и, в отличие от меня, ему не требовалось постоянно себя сдерживать, чтобы не сорваться.

— Это она тебе сказала?

— Она мне ничего не говорила. Это просто предположение. Взяла да и сделала. Я просто положил ее руку себе на ширинку — и больше ничего. А она сама расстегнула ее, и вынула, и отсосала.

— Что ж, Марк, я очень рад за тебя, но, если ты не против, я бы еще немного поработал.

— Хочу поблагодарить тебя за машину. Без нее ничего бы не получилось.

— А как лошадка бегала?

— Безупречно.

— Еще бы! Я ее смазал.

— Она наверняка делала это и раньше, — сказал я Элвину. — Как ты думаешь?

— Не исключено.

— Не знаю, что мне теперь и делать.

— Понятно.

— Не знаю, захочется ли мне с нею снова…

— Сам решай, — откровенно подвел черту под разговором Элвин, и в наступившей тишине я улегся и долго не мог заснуть, продолжая уже в одиночестве ломать голову над тем, как же мне теперь относиться к Оливии Хаттон. Как это может быть, что выпавшее мне блаженство обернулось и непосильным бременем? Я, которому этой ночью следовало быть самым довольным парнем во всем Уайнсбурге, чувствовал себя вместо этого самым несчастным.

Странным казалось мне поведение Оливии, когда я размышлял о нем в одиночестве, но еще более загадочным стало ее очередное явление на лекцию по истории, где мы с ней, как обычно, сели рядом; я тут же вспомнил не только о том, что она сделала накануне, но и о том, как я на это отреагировал. В машине, застигнутый врасплох, я сидел на переднем сиденье, прямой как палка, и поглядывал сверху вниз на ее движущуюся у меня в паху макушку — поглядывал так, словно подглядывал за двумя неизвестными мне людьми. Не то чтобы мне приходилось видеть это раньше иначе как на порнографических открытках, вечно истрепанных и измусоленных сотнями шершавых мальчишеских рук, — счастливым обладателем бесценного сокровища неизменно оказывался какой-нибудь второгодник с задней парты. Меня словно бы загипнотизировала изощренность Оливии, не говоря уж о серьезности и сосредоточенности, с какими она подошла к делу. Откуда ей было известно, что делать и как? И что случилось бы, если бы мне приспичило кончить, а это могло случиться буквально в любое мгновение, начиная с самого первого. Следовало ли мне предупредить ее — если бы я успел сделать хотя бы это? Или, может быть, из вежливости кончить в носовой платок? Или, рывком открыв дверцу автомобиля, оросить кладбищенскую щебенку, лишь бы не испачкать ни ее, ни себя? Да, так и надо, решил я в конце концов, прямо на дорогу. И, разумеется, не смог. Абсолютная невозможность того, чтобы кончить ей в рот — да и вообще кончить куда бы то ни было, кроме воздуха, или бумажной салфетки, или грязного носка, — сама по себе оказалась для новичка непосильной и, хотя бы поэтому, моментально сброшенной ношей. Однако она меня даже не упрекнула.