Режиссер - Александер Андориль

Ингмар срывает большой кусок обоев, проводит пальцами по краям дыры, заглядывая внутрь.

Осторожно просунув голову между шкафом и крошащейся кирпичной стеной, он заглядывает туда и видит маленькую запущенную комнату с пожелтевшими газетами на окне.

Прислонившись ко внутренней стене, под черным газовым счетчиком сидит рослая женщина с серьезным детским лицом.

На грязном полу перед ней лежат костыли.

Бесцветные, словно веревка, волосы, заплетенные в косу, лежат на огромной груди.

Кормилица, думает Ингмар. Неужели она не мерзнет, ведь его собственное дыхание паром клубится на фоне серого кирпича дымохода.

— Тут на борту сразу теплеет, — шепчет она, опуская взгляд. — Каждый раз, когда ребенок лишает себя жизни.

— Что ты сказала?

— Извини, — бормочет она, ее шея и щеки краснеют. — Ты разве не помнишь, что мы виделись в Даларне? У прорвавшейся плотины на реке. Я не толкнула тебя, но солгала, не рассказав о боли в груди и о том, что небо чернеет и трясется, как в заиндевелом окне, прежде чем…

Море еще светлее, чем ночное небо. Вязкие, словно масляные, волны почти бесшумно переливаются.

Маяк над островом Ландсурт взмывается ввысь, будто столп раскаленного воздуха.

На побережье пока темно, карликовых сосен не видно.

Ингмар думает о том, что валиум надо было принять еще два часа назад. Утро уже совсем близко. Кэби что-то бормочет в постели.

Он вычеркивает одно предложение за другим, когда в ризнице пастор рассказывает учительнице о своих сомнениях.

Ему сложно об этом говорить, думает Ингмар, размышляя о том, что делал бы со своим неверием, будь он пастором.

Он еще сильнее нажимает пальцем на край небольшого конвертика, в котором лежит бритва.

Наверное, это у всех одинаково.

Сейчас ему сложно вспомнить, говорил ли отец о своей собственной вере, затрагивал ли вообще какие-то богословские проблемы.

Ему приходит в голову лишь стихотворение 1925 года, посвященное матери.

Он вычеркивает легкомысленное сравнение причастия с каннибализмом. А потом и остатки повисших в воздухе реплик.

Ему по-настоящему нравится в этой сцене, что учительница слушает пастора, словно ребенок, который рад случаю вовремя вставить свое «да, понимаю» и не встретить в ответ сопротивления.

Но пастор не видит ее.

Как и в историях Пер Гюнта, Дон Жуана и Рейквелла, он хочет на протяжении всего фильма рассказывать о сложном и неприятном человеке. В глубине души зритель всегда готов простить, думает Ингмар. И в то же время он будет болеть за учительницу, которая конечно же должна плюнуть на этого пастора, хватит уже унижаться, он никогда не сможет дать ей того, что ей нужно.

Похоже, летнее утро проступает из белесых ночных сумерек, а Кэби стоит на пороге в спальню.

— В такой жаре спать невозможно, — говорит она сонным голосом.

— Ветра совсем нет.

Он не видит ее: под пеленой тени черты лица расплылись.

— Ну как? — спрашивает она.

— Ничего.

— Это хорошо.

На окошке стоит свинка из розового фарфора, в спине у нее отверстие для свечи.

— Я только что перечитал беседу с рыбаком, — говорит он. — Помнишь, когда мы ездили в Буду навестить пастора, который венчал нас, — они все вели себя как-то странно.

— Да, точно, там кто-то покончил с собой.

— Он был там и разговаривал с пастором много раз, но все же сделал это, — произносит Ингмар с улыбкой, глядя на мертвую муху, застрявшую в отверстии на спине свинки. — Догадываюсь, что отец потребует вычеркнуть сцены, в которых…

— Да не будет он это читать, — перебивает Кэби. — Он и не взглянул на тот первый вариант.

— Но я же сказал матери, чтобы он про него забыл, я сам позвонил и сказал, когда закончил новый вариант.

— Ну смотри, — бормочет она.

— Ты о чем?

— Ведь… у тебя почти не осталось времени, пора раздавать сценарий актерам и…

— Знаю.

В окне что-то дрожит, Ингмар выглядывает на улицу. Немного погодя он замечает, что дрожь исходит от фарфоровой фигурки, вокруг пятачка свинки что-то блестит. Он нагибается и видит, что ее красные губы стали мокрыми, что-то капает с них в пыль на подоконнике.

— Я думала, мне это приснилось, — говорит Кэби, не глядя ему в глаза. — Но вчера, когда я приняла таблетку и легла спать, зазвонил телефон. Как ты думаешь, кто это был? Гун! По-моему, пьяная, хотела поговорить со мной. Знаю, надо было повесить трубку, но я не повесила.

— Что ей надо? — сухо спрашивает Ингмар.

— Она сказала, что ты никогда не говоришь правду.

— Это ложь.

— Она хотела рассказать еще кое-что, — шепчет Кэби и выходит из комнаты.

Ингмар читает отрывок сценария, в котором рассказывается, как пастор идет к тому месту, где было совершено самоубийство. Делает на полях пометку, что он видит тело рыбака только на расстоянии, да это уже и не тело, а могильный холмик, вокруг которого собрались пастор и все остальные.

Они стоят и разговаривают, замечает он, хотя никаких реплик в сцене пока не значится.

Он их не слышит.

Наверное, из-за расстояния. Или из-за шума прибоя, который стучится в скалы.

Пусть так и останется.

Эта дистанция и беззвучный разговор усиливают ощущение, что Бог молчит. Подчеркивают обыденность и незначительность мертвого тела.

На мгновение он уносится мыслями в каменную часовню в больнице Софиахеммет, в морг, солнечный свет, проникая сквозь опаловые стекла, падает на огромную гадюку.

Во вторник после завтрака он спустился на побережье.

Отшлифованные водой камни ослепительно поблескивали на солнце, прямо возле крутого склона у кромки воды.

Ингмар помнит, что в тот момент целиком погрузился в давнее воспоминание о капельках, поблескивавших в ноздрях у отца, когда он замахнулся лопатой на старшего брата, прицелившись прямо в шею и грудь.

Оно всякий раз волновало его.

Он был целиком увлечен этим воспоминанием, когда увидел гадюку, гревшуюся на солнышке.

Тусклый блеск мускулистых колец.

Наверное, именно сама эта неожиданность повергла его в панику, думает он. Он почувствовал опасность.

Сердце бешено колотилось — Ингмар думал о том, что, возможно, змея больна, когда поспешил к ней, держа в негнущихся руках тяжелый камень.

Глухой стук и шелестящее эхо между камней.