Метрополис - Филип Керр

Хелен Штраух родилась в Тюрингии в 1904 году и почти всю жизнь прожила в Нойкельне. Ее мать бросила пропойцу-мужа, который работал дровосеком, и перебралась в Берлин, чтобы устроиться швеей на фабрику, а позже утопилась в канале Ландвер. Ей тогда было всего около тридцати пяти, Хелен же едва исполнилось пятнадцать. Причиной самоубийства стал рано начавшийся артрит, мешавший женщине зарабатывать на жизнь.

У Хелен периодически возникали отношения с неким Полом Новаком, который работал на газовом заводе на Фихтештрассе, а жил в комнате на Фридельштрассе. Кроме того, Новак подрабатывал проституцией, и у него оказалась куча алиби: вечер он провел в нескольких гей-барах на Бюловштрассе — в «Голландце» (дом № 69), «Континентале» (дом № 2), «Национальхоф» (дом № 37), «Казино Бюлов» (дом № 41) и в «Гогенцоллерн лаундж» (дом № 101) — прежде чем привел мужчину в свою комнату на Фридельштрассе. Бармены всех заведений помнили, что видели Новака в тот вечер, и даже его клиент, голландский бизнесмен по имени Руди Клавер, который, к слову, был масоном, обеспечил парню алиби, что многое говорит о том, насколько открытые в Берлине гомосексуалисты.

«Берлин — это мальчики» — так считали в Веймарской республике. Все дело в том, что Фридрих Великий в 1750-х годах установил для императорской гвардии запрет на женщин, вынудив гвардейцев ради любовных утех искать компанию юношей, и с тех пор Берлин отождествлялся с солдатской инверсией и уранической сексуальностью. Параграф 175 Федерального уголовного кодекса по-прежнему запрещал всяческий гомосексуализм, но в Берлине было так много проститутов — по общему мнению на «Алекс», не меньше двадцати пяти тысяч, — что закон, как правило, не исполнялся.

Новак имел судимость за угон, и, судя по полицейской фотографии, никто не принял бы его за мальчика по вызову. Это был крупный, мощный бородатый парень, который по выходным охотился на диких кабанов в Грюневальде и частенько сам их свежевал. У него имелись ножи, довольно острые, но этим он не отличался от большинства берлинцев. Я и сам держал в кармане пальто складной нож фирмы «Хенкельс» из Золингена, острый как бритва: им можно было снять скальп с шара для боулинга.

Однако Новак не был жестоким человеком: во всяком случае, в отношениях роль агрессивного партнера играла Хелен Штраух. Девушка была «шлюхой в сапогах», то есть госпожой, которой платили за порку клиентов. Время от времени доставалось и Новаку, а тот, по словам друзей, часто без жалоб принимал наказание.

Геннату понравился Новак в качестве убийцы, как и наличие у того острых ножей, но со всеми этими алиби в заднем кармане засаленных кожаных шорт парня — Новаку было всего восемнадцать — выдвинуть обвинение было невозможно. А главное, в ту ночь, когда убили Матильду Луз, Новак находился в камере полицейского участка на Бисмаркштрассе, обвиненный в ограблении очередного клиента, с которым у него был секс. Обвинение впоследствии сняли.

Тем временем Райхенбах отследил связь с масонами вплоть до фабрики на Розенталерштрассе, но после опроса мастеров всех трех Великих лож Берлина след окончательно остыл. Хотя не раньше, чем нацистская партия на страницах «Дер Ангрифф» в одностороннем порядке решила, что связь была слишком реальной и лишь доказывала то, что они всегда утверждали: масонство — коварный культ, угрожающий подорвать Германию, и его следует объявить вне закона. Поскольку всем было известно, что на «Алекс» полно масонов, такая теория давала нацистам еще один повод критиковать берлинскую полицию.

Разумеется, мы были легкой мишенью, не в последнюю очередь потому, что нынче Берлин не имел почти ничего общего с остальной частью страны. Столица все больше походила на огромный корабль, который сорвался с якоря и медленно дрейфовал прочь от берегов Германии. Казалось маловероятным, что мы, даже если захотим, вернемся к более консервативному укладу. С возрастом от своих родителей и корней отдаляются не только люди, но и метрополисы. Я читал, что почти по тем же причинам многие французы ненавидели Париж: парижане постоянно заставляли остальных ощущать себя бедными родственниками. Вероятно, похожее происходит с любым крупным городом. Насколько я знаю, мексиканцы ненавидят жителей Мехико по тем же соображениям, по которым мюнхенцы презирают берлинцев. И, разумеется, наоборот. Я вот никогда особенно не любил баварцев.

Дело Хелен Штраух — это жизнь в метрополисе, описанная жутко, по-скотски подробно, грязно и удручающе. Словно в темном лесу подняли мокрый камень, чтобы взглянуть, что под ним ползает. Закончив читать документы, я почувствовал, что обязан вымыть лицо и руки. Но вечер только начинался, и мне предстояло встретить еще много омерзительного на своем пути.

Я понял, что мы добрались, когда на подъезде к мосту Фишерштрассе в конце Фридрихсграхт узнал сидевшего на швартовом кнехте полисмена в униформе. Это был Мичек. Хороший коппер, на которого обычно можно положиться. Даже его сияющая обувь о многом говорила: Мичек был настоящим коппером — надраенным до блеска и таким же твердым, как стальные носки его сапог. Увидев фургон, он встал, застегнул воротник кителя, надел на голову похожий на пожарное ведро кожаный шлем, бросил сигарету в черную воду за спиной и подошел, отсалютовав двумя пальцами. Уважение вызывал автомобиль, а не я. Хотя номинально теперь я был главным на месте преступления.

— Где наш Макс Мустерманн? — спросил Ганс Гросс, выбираясь из-за огромного рулевого колеса.

Я вместе с двумя полисменами, которые сопровождали нас от «Алекс», последовал за ним. Фрау Кюнстлер осталась сидеть за пишущей машинкой. У нашей стенографистки не было желания разглядывать мертвое тело, не могу сказать, что винил ее за это. Тем более речь шла о трупе, побывавшем в реке. Завеса сигаретного дыма перед очкастым лицом фрау Кюнстлер, вероятно, должна была оградить ту от любого неприятного зрелища или запаха.

— Все еще в воде, — ответил Мичек. — Мы его подцепили, но решили не вытаскивать, чтобы не потерять какие-нибудь улики.

В Шпрее частенько находили утопленников, и так же часто они оставались неопознанными. Пока труп вытаскивали на набережную, кошелек мог запросто выпасть из кармана и оказаться на дне реки. После такого сложно установить имя человека, особенно если его лицом уже отобедали рыбы.

— Хорошая работа, — отметил Гросс.

Мичек указал вниз, на трех барочников, которые играли в скат на перевернутой корзине. У всех троих были кепки и трубки, а волос на лице хватило бы для набивки небольшого дивана.

— Пришли глянуть на наш улов? — спросил один и, развернувшись, потянул за леску.

К маслянистой поверхности воды приблизилась верхняя половина покойника.

Ганс Гросс тем временем развернул свой портативный «Фогтлендер» и принялся фотографировать.

— Кто его нашел? — спросил я.

— Я, — ответил державший леску. — Сразу после обеда приметил.

Полчаса спустя мы вытащили труп на набережную, и вокруг начала собираться небольшая толпа зевак. Судя по виду, покойник пробыл в воде недолго. Ему было около пятидесяти. Маленькие усики напоминали пятнышко грязи над верхней губой. Двубортный костюм в тонкую полоску и пара туфель говорили, что передо мной не барочник. На лацкане пиджака красовался Железный крест. А из груди торчал нож, воткнутый по самую рукоять.