The Мечты. О любви - Марина Светлая (JK et Светлая)

— А надо забыть? — прозвучало резко, и только все те же наползающие сумерки скрадывали четкость линий его лица, ставшего хмурым. — И горный домик забыть, и маяк, и твой день рождения. Все стереть к чертям? Что вдруг случилось за полчаса?

Юлька сглотнула. Растерла лоб, щеки, веки. А когда отняла ладонь от глаз, то не своим голосом выдохнула:

— Андрей родился 17 июля.

— Замечательно! — буркнул Моджеевский. — Подарю ему автотрек.

В ответ услышал нервный смешок. А потом почти потустороннее:

— Да посчитай ты!

— Да что мне считать! — удивился он. — Ты можешь объяснить по-человечески?

По-человечески — это объяснить практически невозможно. Потому что у них как раз все — не по-человечески. Глупее — не придумаешь. И если сейчас Богдан ничего не понимал, то обвинить его в этом ей было практически невозможно, потому что сама-то тупила годами.

Юльке очень хотелось прикоснуться к нему, будто бы для того, чтобы удержать ту волну, которую сейчас вызовет. Но так и не решилась. Потому, словно сама от нее спасаясь, она обхватила себя руками под курткой Моджеевского-старшего и, прямо глядя в лицо Богдана, проговорила:

— Только не ори сразу. Есть некоторая вероятность, что Андрей — твой сын.

Он не собирался орать, но ответить намеревался быстро, если бы все же не осознал услышанное. Поэтому он сначала хапанул ртом воздуха, а после, совершенно не веря собственным ушам, уточнил:

— Что значит «мой сын»?

Если бы она сама знала, что это значит, то вряд ли бы в течение еще нескольких секунд беззвучно что-то бормотала, не понимая, как собрать мысли в кучу. А после беззвучие приобрело все же некую словесную форму.

— Богдан, я не знала. Я… не видела, это вообще Рома заметил. Женя вот только спросила, а когда спросила — до меня дошло. Я не знаю, как это получилось.

— Что именно получилось? — рявкнул Богдан и подошел к ней вплотную. — Андрей? Древнейшим способом!

— Да нет же! То есть… я не знаю, почему я не сомневалась, не сравнивала! Почему не думала…

— Я знаю, — проговорил Богдан тихо, медленно и зло. Словно впечатывал в нее каждое слово. — Потому что ты именно вычеркнула, выдернула с корнем, чтобы не вспоминать. Не думать. Чтобы в голову не приходила хрень всякая о мудаке и мажоре. Ну! Скажи мне, что я не прав.

Юля вздрогнула и отступила. Как если бы он ее ударил. Впрочем, не этого ли он добивался каждым своим обвинением, которые попадали точно в цель. Она могла бы вообще больше ничего не говорить, и он знал бы, что прав во всем. На ее счастье, свет из дома не падал на ее лицо, и видеть он не мог. На ее горе — теперь, когда он подошел, свет слишком хорошо освещал его лицо. И уж она-то видела. Видела достаточно. Видела, что он чувствует.

— А что я должна была думать? — точно так же медленно проговорила она, теперь уже защищаясь. — О чем вспоминать? Ты не слушал. Ты ушел. Значит, перелистнула.

— О как! — искренне восхитился Моджеевский, весело хохотнув. — Ну вот он я, никуда не ухожу. Скажи мне, что ты собираешься со всем этим делать дальше. А я послушаю.

— Перестань. Я не скрывала от тебя ничего.

— Это как посмотреть, — проворчал он.

— Не скрывала! — упрямо повторила Юля. — И ты не имеешь права на меня срываться. Я и сейчас говорю, как только узнала! Если бы я узнала раньше, то и ты бы раньше знал!

— Не уверен. Я же, оказывается, ушел.

— Я бы не врала!

— Поди пойми, что творится в твоей голове, — сердито сказал Богдан. — Но ты так и не поведала, что собираешься делать со всем этим.

— Да не знаю я! Для меня это такой же шок, как для тебя, Моджеевский! Я еще утром жила с уверенностью, что мне ребенка как-то делить с Димкой, раз я развожусь. А теперь я… я не понимаю! Надо тест, наверное, сделать, чтобы точно… хотя, блин, ну куда точнее… мне Женя твое фото детское показала, и ясно, почему Роман заметил… слепой бы не заметил… Господи, я не представляю, как я не заметила!

— Ну у тебя же не было моего детского фото, — ухмыльнулся он.

Эта ухмылка ее добила.

Она резко вскинула подбородок и выпалила, ткнув пальцем в его грудь:

— Не было! У меня вообще ни черта не было. И кажется, и теперь нет. Только ребенок. И да, я была уверена. Одна ночь, знаешь ли, при регулярной половой жизни с постоянным партнером кажется погрешностью. И уж точно не тебе меня судить, ты сам говорил, что все совершают ошибки. Я за свою могу расплатиться, я платежеспособна.

— Не городи чепухи! — одернул ее Моджеевский. — Ты уже наворотила. Завтра поедем тест сдавать.

— Как скажешь, — мрачно буркнула она. — Я поищу лабораторию. Или сам реши… ты личность популярная, наверное, лучше, чтобы о тебе меньше знали.

— Ты всерьез полагаешь, что мне есть до этого дело?

— Скандал, Богдан. Будет скандал.

— Хватит! — рявкнул он. — Я в курсе, что ты думаешь обо мне. Я впечатлен, что отцовство Андрея — погрешность. Но единственную отговорку, которую я готов принять — это покой ребенка. Все остальное даже слушать больше не буду. Выбирай любую лабораторию. Можешь несколько, для надежности. Мне — все равно! Сколько и какие, уяснила? А теперь иди в дом! Холодно.

— Лучше отвези нас домой. Я не смогу сейчас пить чай.

Моджеевскому тоже было не до чая. Пока Юлька пряталась в детской, прикрываясь сборами Андрея, Богдан стойко выдерживал тяжелые взгляды отца, которые тот, не скрываясь, кидал в его сторону.

— Потом! — буркнул он, поймав его очередной вопросительный взгляд, и сам ретировался в поисках Юльки.

Та по-прежнему суетилась вокруг сына, неожиданно раскапризничавшегося, за ней молча наблюдали Женя и притихшая Лиза. Завидев Богдана, она подлетела к нему и взволнованно защебетала:

— Бодь, ну скажи им! Зачем им сегодня уезжать?

— Затем, что им надо домой, — отрезал Богдан,