Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас

Несмотря на брюзгливо поджатые губы и высокомерный взгляд, говорил Санчес со мной так же естественно и откровенно, как тогда, у входа в книжную лавку. И прежде всего уведомил меня, что субботы поистине ужасны. Я немедленно захотел узнать, в чем их ужас. Потому что с них всегда начинается разговор, объяснил он.

Поначалу я, как истый параноик, подумал, что это было сказано потому, что мы снова встретились, а он опасался, что сегодня не сможет быть столь же учтив, как в прошлый раз и, кроме того, что я втяну его в пустую беседу. Но нет, вышло иначе: выяснилось, что субботы его посвящены Делии, а она разрешает ему работать над статьей для воскресного номера газеты только с девяти до одиннадцати. В одиннадцать, по заключенному между супругами пакту, настает время прогулок и светской жизни, разговоров и выходов в город. Он внезапно выложил мне все эти сведения, излил, так сказать, передо мной душу, словно мы знали друг друга всю жизнь.

Уверен, сказал он, что родители произвели его на свет не для уик-эндов. Тем не менее надо признать несомненным роскошеством эти два дня полнейшей свободы, которой наслаждаются обычные люди. (Тут он взглянул на меня так, словно прощал за то, что и я отношусь к этой категории.) После чего продолжил свои речи, сообщив, что всегда завидовал тем, у кого есть уик-энды. Потому что для него томительно-тоскливые и одуряюще-скучные субботы и воскресенья были хуже всякой пытки, тем паче что к этому прибавлялись тяжкие старания выглядеть и вести себя как все. Если он не сидел за своим письменным столом, то чувствовал страшное опустошение, и уточнил: «как будто вынули все кости и содрали шкуру». И я ему поверил, хоть мне и показалось, что в это не верит никто на свете, включая и его самого.

Я спросил, о чем он намеревается написать в своей колонке.

– О чарах, – был ответ.

Краткий и таинственный.

О чарах вообще, как таковых? О чарах, ответил он, которыми обволакивают нас фрагменты книг и картин, которые мы не понимаем. Завтра он напишет о «Глубоком сне»[22]: например, о том эпизоде, где Лорэн Бэколл поет в какой-то лачуге – совершенно непонятно почему. Напишет и о том, что содержится в книгах и фильмах и не имеет ни малейшего смысла, потому что в них нет даже намека на связь с сюжетом.

В этот миг из дверей магазина вышла лучезарная Делия и пожелала узнать, над чем это мы смеемся. Поскольку мы даже не думали смеяться, то замялись, не зная, что ответить, и в нелепом хмуром молчании провели несколько нескончаемых секунд. Отчетливо слышалось журчание какого-то ближнего барселонского фонтана: звуки не очень мелодичные, плеск и стук.

– Мы говорили, Делия, что у тебя имя, как у сериала в стиле нуар, – на ходу сочинил Санчес.

Тогда она поинтересовалась, не Черная ли Делия[23] навела на нас на эту мысль, а я не нашел ничего лучше, чем, взглянув на Санчеса, сказать, что субботы и в самом деле ужасны. Сказал я это в попытке сделать еще шаг к сближению с ним или, вернее, с ними обоими. Но тотчас же понял, что дал маху, потому что не кто иной как Санчес сказал мне, что субботы ужасны, а сказал он так потому, что по субботам жена таскает его с собой за покупками. Я осекся и впал в легкое замешательство, и мне показалось, что объяснений Делия потребовала от меня, а не от мужа.

Чтобы сгладить впечатление от своей неловкости, я не нашел ничего лучше, чем, прикинувшись пламенным поклонником его творчества, спросить, в какое время года лучше всего пишется. «Летом», ответила Делия. «Лето – самое неподходящее время для работы, – ответил Санчес, – потому что постоянно хочется выйти на воздух, тогда как с октября по февраль сидишь взаперти, и это просто идеально для высвобождения умственной энергии».

Сохраняя вид невежды, – не без злорадства, признаюсь, потому что мне нравится прикидываться, будто читаю мало – я припомнил стих Малларме.

«Зима, пора надежд и светлого труда»[24].

&

В течение нескольких минут мы шли вверх по улице Кальвет, а куда – я не знал. Уже набравший силу раннеиюльский зной умерялся приятным ветерком, и, не боясь впасть в преувеличения, скажу, что утро было чудесное, хотя этот подъем в гору в компании супружеской пары, с которой мне прежде не приходилось прогуливаться, давался мне нелегко в том числе и потому, что было не вполне понятно, что я делаю тут, шагая и как ни в чем не бывало беседуя с этими людьми, ни с того ни с сего попросившими меня сопутствовать им.

Мне вдруг показалось, что сейчас самое время сообщить Санчесу, что я собираюсь переписать его полузабытый роман. Это было тем более уместно, что могло бы придать смысл тому, что иду вместе с ними. Но я тут же спохватился, что раньше принял решение не оповещать его об этом, а, кроме того, счел ненужным придавать смысл нашей прогулке: достаточно переставлять ноги и двигаться прежним курсом.

Уразумев, что сообщение о намерении переписать «Вальтера…» впутает нас в ненужную интригу, я окончательно отказался от намерения затрагивать эту тему или даже намекать на нее. Нельзя было и забывать, кроме того, что наши отношения никогда не поднимались до уровня дружеских, и, несмотря на многолетнее соседство, оставались отчужденно-доброжелательными, какие бывают у людей, которые при случае иногда могут перекинуться несколькими незначащими фразами, а иногда стараются не встречаться глазами, чтобы не пришлось здороваться. И то обстоятельство, что сейчас мы шли и беседовали так, словно знали друг друга всю жизнь, вселяло в меня известную тревогу: от того, наверно, что ситуация сложилась почти чрезвычайная. Но я не хотел обманывать себя. В манере Санчеса держаться сквозила некоторая спесь: вероятно, он считал себя выше меня во всех отношениях. Впрочем, я ведь и в самом деле почти ничего не знал о нем, он оставался незнакомцем, как и многие другие обитатели квартала Койот: они, как правило, были неприступны: холодно-любезны, а порой и не холодно, и никак не любезны.

Короче говоря, я предпочел все же не сообщать ему, что однажды, сочтя себя должным образом подготовленным, собрался переписать его давний роман. А вместо этого сказал, что вот уже три дня, с тех пор как он упомянул о нем, я думаю, как выкроить время,