Озеро скорби - Эрин Харт

После смерти Гэбриела Эвелин редко приезжала в этот дом. Месяц назад она пригласила Кормака на обед и объявила, что завещает этот дом ему и что он может считать его своим. Она отдала ему ключи, те самые, которыми он открыл дверь прошлой ночью. Кормак был так тронут ее жестом, что совсем не знал, что сказать.

— Просто обещай, что будешь приезжать в него, — попросила Эвелин. — Не хотелось, чтобы он стоял пустым и одиноким. Свози туда Нору на пару дней.

Когда появилась возможность остановиться в коттедже, Кормак быстро позвонил Майклу Скалли, старому другу и соседу МакКроссанов. который всегда присматривал за их коттеджем, когда они были в Дублине. Эвелин предупредила Кормака, что здоровье у Майкла уже не то, хотя она не знала, чем именно тот хворает. Но он, похоже, был рад тому, что Нора и Кормак приедут на несколько дней, и послал свою дочь снять чехлы с мебели, помыть окна и вымести паутины и остывшую золу. Она все еще была в доме, когда прибыл Кормак. Когда он вошел на кухню, Брона Скалли — стройная девушка лет двадцати с оленьими глазами — отступила в угол рядом со шкафом и застыла на месте, словно заяц, убежденный, что неподвижность сделает его невидимым для хищников. Кормак попытался заговорить с ней, но не получил от нее ответа; когда он вернулся после полного осмотра дома, девушка уже исчезла без единого звука. Кормак не очень хорошо ее знал, но слышал — хотя это могли быть слухи или просто местная легенда, — что ребенком она видела, как ее сестра покончила с собой. Так это было или не так, но с того дня Брона не произнесла ни слова.

Кормак очень ясно чувствовал дух своих друзей в этом доме: Эвелин в ее цветастых декоративных подушках и всех мелочах, создававших уют в комнатах, Гэбриела в потрепанном кожаном кресле у камина, а сотни книг вдоль стен напоминали о них обоих. Гэбриел был якорем, вокруг которого кружился водоворот энергии Эвелин. Кормаку их союз всегда казался почти совершенным равновесием: сильные личности соединились друг с другом, чтобы стать единым целым, которое больше двух отдельных людей, сами толком не понимая, как это у них получилось. Уважение, с которым они всегда относились друг к другу, успокаивало Кормака, когда у него на душе было тревожно. Он помнил, как Гэбриел иногда ловил Эвелин за руку, когда та проходила мимо. Их нежность друг к другу смущала его, но еще она зачаровывала.

Иногда Кормаку казалось, что он мог питать к Норе то же чувство, что и Гэбриел к своей жене. Эвелин приехала сюда, в место, лишенное любых удобств, и создала дом для себя и Гэбриела среди болот, в которых заключался смысл его жизни. Кормак знал, что до Гэбриела ему далеко — ему никогда не сравниться с ним в уме, не стать таким же ученым, таким же человеком. Он не позовет Нору за собой в эту глушь. У нее была своя работа, свой центр мироздания, жизнь, не связанная с ним.

И дело было не только в том, что Кормак работал на этих болотах. Весь последний год он пытался навести мосты с недавно обретенным отцом, который теперь, постарев и уйдя от мира, поселился в своем доме в Донегале. Человеку важно знать, откуда он пришел. Это Нора убедила Кормака не бросать попыток наладить контакт с отцом, как бы трудно это ни было.

Он вдруг сообразил, что именно в этом доме впервые услышал ее имя. Он приехал на выходные к МакКроссанам, и Эвелин уже спала. Они с Гэбриелом засиделись допоздна, философствуя над виски, и Гэбриел становился все более откровенным. Обычно после выпивки люди становятся неуклюжими или агрессивными, но Гэбриела в состоянии опьянения переполняла беспредельная искренность. Кормак снова услышал голос старика: «Я хочу кое с кем тебя познакомить. Нора Гейвин ее зовут. Думаю, вы поладите». Кормак помнил, что запротестовал, как всегда, когда друзья пытались свести его с кем-то. Но Гэбриел настаивал: «Она чудная, очень умная, и у нее необыкновенно доброе сердце. А тебе, Кормак, нужно, чтобы было кого обнять ночью. Поверь мне, это все меняет».

Гэбриел, как всегда, оказался прав. Нора была точно такая, как он и рассказывал, и даже лучше. Раньше Кормаку даже не приходила в голову мысль о том, чтобы с кем-нибудь разделить свою жизнь. А теперь она парила, легкая и капризная, как бабочка, по краям его сознания. Повседневная жизнь Кормака не изменилась с тех пор, как они стали жить вместе. Он все так же вставал в семь часов утра и три дня в неделю ездил на велосипеде в университет на утренние лекции. По вторникам, четвергам и субботам Кормак отправлялся в лодочный клуб и на лодке выходил на утреннюю прогулку до Лиффи. В штиль это как никогда было похоже на полет. Он любил промозглый запах речного берега, влажный зеленый мох и водоросли на сваях моста, и образ, всегда появлявшийся у него в голове при гребле, образ того, как коричневая речная вода сливается с зеленой морской. Все это составляло жизнь, которую он пласт за пластом строил вот уже много лет. А Нора, как подвижный лосось, плыла против течения в этом равномерном потоке, иногда попадаясь ему на глаза яркой вспышкой серебра. Что будет, если он вдруг ее поймает?

Кормак вспомнил последний раз, когда они занимались любовью. Она начала плакать, тихо, но неудержимо, а когда он спросил, не расстроил ли он ее делом или словом, она лишь отрицательно покачала головой. Ее бессловесная печаль тоже довела его до слез, хотя он не плакал уже много лет — с тех пор, как умерла его мать. Он даже не смог оплакать смерть Гэбриела, который во многом был ему настоящим отцом. Но слезы Норы делали его беспомощным, совершенно беззащитным. Он хотел обнять ее как маленького ребенка, сказать ей, что все хорошо или что все будет хорошо, но не мог. Поскольку не все было хорошо, и никогда не будет, потому что на том месте, которое в душе Норы занимала Триона, навсегда прошла трещина. Сколько раз она проигрывала в уме последний разговор с убитой сестрой, каждый раз придумывая новые слова, чтобы обстоятельства изменились, будущее сдвинулось, и ужас отступил в царство кошмара?

Кормак мог только догадываться, что Нора сделала, чтобы выстроить обвинение против своего шурина. Как-то раз, когда он к ней зашел, она сосредоточенно изучала документы в какой-то папке, но при его появлении сразу запихнула ее под кучу бумаг, не позволив ему разглядеть, что это было. Позже, снимая бумаги со стола, он разглядел заголовок: «ХЭЛЛЕТТ, Катриона. Отчет о вскрытии». Иногда Кормак пытался себе представить, как такая трагедия могла полностью изменить семью. Он часто слышал, как Нора разговаривает по телефону со своими родителями; было легко заметить, что она к ним привязана, но все же в тоне ее голоса и продолжительности пауз он чувствовал и отчужденность, и натянутость в отношениях. Кормак представил себе, каково это — расти в сплоченной семье, — ему это было настолько же чуждо, насколько были чужды Норе ее родные места. Но когда что-то так ломается, что склеить это становится невозможно, тогда неизбежно остается много рваных краев.

Бросив писать, Кормак собрал свою флейту, надеясь, что мелодия отвлечет его и поможет думать о статье, а не о Норе. Внутренней стороной нижней губы он ощутил прохладу черного дерева, которое когда-то жило и росло в тропиках, а теперь обитало в почти лишенном деревьев дождевом краю за полмира от них. Кормак чувствовал, как музыка, появляясь из неизвестности, проходит сквозь него, истекая из его сжатых трубочкой губ через пальцы во флейту, а потом в воздух, которым он дышал, чтобы снова создавать музыку. Большая часть существования была устроена именно так: бесконечными, бездумными самодостаточными круговоротами. Его ухаживание за Норой — а он воспринимал это именно так официально — было частью другого цикла человеческой жизни. Он мог только гадать, чем оно закончится, хватит ли им общей почвы, но сохранял надежду. Иного выбора у него не было.