Белый, красный, черный, серый - Ирина Батакова

Страшно мне опять. Сколько раз я уже каялась и твердила «больше никогда» – а все повторяется, значит, живого раскаяния нету. А вдруг на этот раз отец Андрей рассердится? Вдруг закричит: «Упорствуешь!». Интересно, как он сердится? А если утаить? Скажу про другие грехи, а этот как бы забуду.

Не рассказываю ведь я, как мы по ночам с Ритой развлекаемся… Или вон, Демьян Воропай – вряд ли ведь признается в преступном одиночестве и рукоблудии… Хотя про рукоблудие мог тогда и наврать. Зачем? А поглумиться. То-то зыркал на нас с Ритой – как нам рожи свело. Нет, вот он-то как раз в охотку и расповедает кротчайшему отцу Андрею о своих пакостях. В деталях. И присочинит еще сверху.

Нет, нельзя утаить. И думать о том не смей. Как потом в обмане причащаться?

Ира Левицкая идет к аналою – как белая овечка к жертвенному алтарю. Это надолго… Почему самые невинные дольше всех исповедуются? В чем ей каяться? Видно, перечисляет всех букашек и клопов, которых раздавила в постели. А нам тут стой, жди, трясись.

Все, наконец епитрахилью ее покрывает отец Андрей. Я за ней. Моя очередь.

Подхожу.

Хотела начать с грехов против ближнего, но вдруг сразу выпалила:

– Образы рисовала.

– Опять? – отец Андрей даже как будто хочет засмеяться, но сдерживается.

Но не сердится:

– Что за образы?

– Разные. Ангелов, людей, животных всяких…

– Ангелов какого чина?

– Не знаю. Просто ангелов. С крылами.

– Грех это, – как бы опомнившись, говорит Андрей и задумывается.

– А выражение ликов какое? – спрашивает затем потише, с любопытством. – Грустное, радостное, злое?

– Не знаю… Пожалуй, никакое. Спокойное. И немного строгое, – я тоже перехожу на шепот.

– Грех это, – повторяет он мягко. Будто я сама не знаю! Конечно, грех…

Смотрит внимательно. В глазах огоньки от свечей. Улыбается:

– А людей? Тоже просто людей? Без имен?

– Нет… С именами.

– Мужеского полу?

– Всякого.

– Прелюбодействовала с кем-нибудь из них в мечтах?

– Нет. То есть… Я не знаю… Один из них… Мне хочется зачем-то, чтоб он меня любил. А он только шутит. И я от этого злюсь. На всех. Такая злая стала! Всех мысленно браню и осуждаю. Вот про нашего отца Григория недавно думала: индюк.

Отец Андрей смешливо вскинул брови, но вовремя поджал губу и снова повторил:

– Грех это.

Вот заладил! Что же я, сама не знаю? Иначе бы зачем говорила? Это как если бы на уроке географии задание было перечислить страны, какие знаю. И я бы называла: Австралия, Китай, Идель-Урал, Междуморье, Турция… – а учитель бы всякий раз мне такой: страна это, страна это… Так я о чем и говорю: страна! Задание такое – страны называть. А тут задание – грехи, вот я грехи и называю.

Опять грешу, теперь вот ругаю духовника. Сказать ему? Не буду, а то как Ира Левицкая стану поперек всей очереди костью в горле.

– Все у тебя, чадо? – спрашивает.

– Все, батюшка.

– При тщеславных помыслах молитву святого Иоанна Кронштадтского читай – и буде с тебя. Она краткая. Иисусову молитву не забывай на любой случай. А образы уничтожь в отхожем месте и боле не рисуй. Порви и смой. Обещаешь?

– Да, батюшка.

– Голову склони. Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия…

Выходишь после службы из храма, а внутри еще долго песнопение какое-нибудь разливается – Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, или Символ веры, или Богородице дево, радуйся… Идешь, идешь, а оно звучит, звучит… Горло дрожит, безгласно подпевает, в ноздрях – курение древесного масла. И так на всем пути, до самой школы. Вроде бы идешь – а вроде там еще стоишь… А лучше сказать – несешь с собой храм, вместе с хором и елеем… Благодать!

А на улице вёдро и благорастворение воздухов: мороз и солнце, день чудесный – как писал когда-то штабс-капитан пехоты… Не помню имени, кудрявый такой, смуглявый.

Но то был обман погоды, коварство умирающей зимы. Неделя серенькой оттепели – потом дрязга на двое суток, и вдруг небо разоблачилось, и солнце засияло, воздух затрещал – но лед на реке успел уже подтаять за неделю и не успел схватиться заморозком за день. И вот эти дуры побежали по льду, чтобы срезать путь до школы. Хотелось им быстрее.

Две провалились. Таня Куриленко сразу канула. Вторая – Люся Городец – чернела черной точкой в полынье, хватаясь за края. А третья – Ира Левицкая – ей повезло: под ней не треснуло, она стояла в двух шагах от полыньи, где чернела Люсина голова, – страх приморозил ее к месту. Мы видели с берега только узкий силуэт, поникший, сгорбленный. Как обгорелая спичка.

Первым побежал Ментор. Скинул шинель, пиджак, рубаху, все до исподнего, принялся было разматывать портянки, но бросил и помчался так. Полосы портянок взвивались следом, тяжелея с каждым шагом от налипающего снега. Но и десяти шагов не сделал: едва только забереги пересек – как провалился. Морковка заголосила: «Тонет, тонет, помогите! Сергей Владимирович, миленький, держитесь! Кто-нибудь!». Пока Морковка, ослепленная горем, бегала по берегу туда-обратно и расцарапывала щеки на лице, Ментор каким-то одним ловким движением перекатился из полыньи на лед и стремглав помчался дальше, к цели. Морковка, протерев глаза от слез, видит: полынья пуста – и как завоет: «Утону-у-ул! Сергей Владими… Господи! Сережа!.. Утонул!..» – не замечая, как Ментор, стремительно удаляясь, бежит живехонький по льду реки, весь красный, словно кипятком ошпаренный. «Вот же он! Живой! Вон там, вот там, смотрите, Ольга Марковна!» – закричали ей со всех сторон. И тотчас Ментор снова провалился. Ухнул под лед с головой. Вынырнул. И завозился в густой воде, как муха в киселе. «Да что же это?!» – Морковка закрыла ладонями лицо и хлопнулась пышным задом в снег – аж юбка вздулась шаром. На этот раз Ментор застрял. По его тяжелым, вязким движениям было видно – изнемог. Он пытался выскользнуть из полыньи, по-тюленьи наползая на лед, – но лед под ним гулял и ломался.

Вдруг из толпы выскочил какой-то старшеклассник, мигом разоблачился, выдернул из штанов ремень и, намотав на кулак, побежал к реке, сверкая в солнце жемчужными мускулистыми статями. Все закричали: Тимур! Тимоха! Давай-давай!

Он двигался мощно и грациозно, как дикая кошка на мягких лапах, – длинными прыжками домчался до лунки Ментора, лег плашмя за три локтя и бросил ему конец своего ремня, но Ментор не взял, а сердито закричал что-то, затряс сосульками волос, кивая в сторону девочек: мол, не меня спасай, а тех…

Про тех уже все забыли.

Я посмотрела на них: Люся все еще держалась, откуда только силы? Такая хрупкая, малахольная, всегда последняя на физкультуре. А Ира так и стояла рядом спичкой, в той же позе. Уж не померла ли стоймя?