История Мэй. Маленькой Женщины - Беатриче Мазини

Мэй не может рассказать Марте, что для того, чтобы обрести ту свободу, о которой говорил мистер Кармайкл, им приходится ограничивать себя в другом, и она сама толком не понимает почему. Когда отец увидел голубую ленту, заплетенную в волосы Эйприл, он рвал и метал. По двум причинам: во-первых, она слишком легкомысленная и нескромная, а во-вторых, сделана из шелка. А животных нельзя эксплуатировать, даже если это шелковичные черви, которые на самом деле довольно противные, жирные, белёсые и все время жуют. У них ни лиц, ничего, даже если их топтать, вряд ли они поймут, что их угнетают, разве нет? Это тебе не корова и не лошадь Дженна, которую они так любили, пока она была с ними, и которую продали перед тем, как уехать из Конкорда. Но если животных нельзя угнетать, то и продавать их плохо.

У Эйприл по щекам текли слезы, она сидела за столом, низко опустив голову, а овсяная похлебка остывала, но на это никто не обращал внимания. Откровенно говоря, она все равно невкусная – горячая или холодная. Тут вмешалась мать и тихим голосом, от которого сразу стало как-то не по себе, сказала отцу:

– Робинсон, дай детям побыть иногда детьми. Эйприл получила подарок, отказываться было просто невежливо.

Он посмотрел на нее пристально, и его неподвижные глаза вдруг сделались больше и темнее, а брови – Мэй никак не могла прогнать от себя эту мысль – стали похожи на двух волосатых гусениц.

– К тому же, отец, шелковичные черви все равно погибли, – неосторожно и дерзко вмешалась Мэй. – Не мы же их погубили.

Мистер Пэрри впервые в жизни изменил своей обычной кислой гримасе и зашелся в кашле, и Мэй показалось, что он пытается скрыть смех. И Оглобля пожал плечами и улыбнулся, как будто не мог сдержаться. В конце концов отец сдался. Мэй готова была поклясться, что и в его зрачках промелькнула веселая искорка.

А потом, уже после ужина, когда посуда была вымыта, а вода на завтра набрана, Мэй опять вспомнилась ее любимая Дженна, и стало совсем грустно. Как она там? Подкармливает ли ее новый хозяин сморщенными яблоками, заглядывает ли в глаза, приговаривая нежные слова? А вдруг она живет у какой-нибудь надменной девчонки, которая так и норовит пустить в дело хлыст? Дают ли Дженне иногда поскакать галопом? Или запирают в тесной конюшне, заставляя взращенное ветром создание томиться в четырех стенах? Мэй так хорошо ее понимала, ей даже порой казалось, что в прошлой жизни она была лошадью или ланью. Вот только когда же это было? Еще до той предыдущей жизни, когда она была настоящей городской девочкой, как Марта? И даже более городской, учитывая, что Марта никогда не уезжала из Конкорда – городка, надо признать, довольно небольшого, а семья Мэй раньше жила в Бостоне, хоть в это и трудно теперь поверить. Когда же она успела побывать лошадью? Мэй уверена, что ее тело создано для того, чтобы сбегать опрометью вниз с вершины холма, раскинув руки и закрыв глаза, обнимать ветер – это даже лучше, чем лететь с горы на санках, потому что, когда бежишь, ты сам командуешь своим телом и несешься вперед, все быстрее и быстрее, по собственной воле.

Мэй возвращается к письму, чтобы успокоиться, чтобы привести мысли в порядок, ведь Марта, пусть и где-то там, далеко, помогает ей в этом. Мэй это просто необходимо.