Гонец московский - Владислав Русанов

Узнал бы и больше, но они приехали.

Телега остановилась напротив крепких, тесовых ворот.

– Дядька Прохор! – завизжала Нютка при виде здоровенного широкоплечего мужика, выглянувшего поверх забора.

А дальше Никита помогал выгружать тюки с коровьими шкурами. Потом парился в баньке вместе с дедом Ильей, кожемякой Прохором и его старшим сыном, Ванькой, уродившимся в отца и крупной костью, и саженным росточком. Ужинал «чем Бог послал», опасаясь с непривычки занедужить животом. И наконец уснул в сеннике, сытый, чистый и довольный, укрываясь овчинным полушубком. Последней его мыслью было: «Если не утратят москвичи хлебосольства и доброжелательности, то быть этому городу величайшим на Руси, головой всех народов и племен».

Человек сидел около маленького костерка. Угли едва-едва тлели, не давая света. Лишь немного тепла, достаточного, чтобы согреть озябшие ладони. Ведь гибкие пальцы для воина – главное. Натянуть тетиву лука, выхватить меч, поймать повод коня. Всегда нужно ожидать подвоха, от каждого встречного ждать нападения. Даже если это твой старинный знакомец, с которым и на войну ходил, и мед пивал за одним столом. Люди меняются. И очень часто не в лучшую сторону.

Хотя…

Полные губы сидящего у костра презрительно скривились. Он давно привык не доверять никому и никогда. Бить первым, если заподозрил предательство. И мало кто смог бы отразить его удар…

Фыркнул конь, бродящий неподалеку.

Человек поднял голову, огляделся.

Никого.

Показалось? Или нет?

Может, филин пролетел? Или конь почуял волков?

Прикоснувшись к рукоятке прямого длинного меча, человек повел плечами, поправил воротник черного чопкута[24]. Посильнее натянул на голову подшлемник-калбак.

«Ну, где же этот Пантюха? Вроде бы не мальчишка – должен понимать, что уговор дороже денег. Или он в бирюльки играть со мной вздумал?»

В это миг конь тихонько заржал, предупреждая об опасности.

Человек у костра встрепенулся. Пальцы сомкнулись на черене меча.

– Эге-гей! Ты здесь, что ли? – послышался настороженный голос.

Пантюха. Десятник Пантелеймон. Кто ж еще?

– Слышишь меня, нет? Слышишь?! – Голос из темноты запнулся. – Эй, Кара-Кончар[25]! Не молчи, ответь!

– Что ты орешь, как корова недоенная? – сквозь зубы бросил сидящий у костра. – Всю округу созвать сюда хочешь?

– А! Вот ты где! – Глухо стукнули о землю подошвы сапог. – Сейчас, подпругу отпущу… Тут есть где привязать?

– Где хочешь, там и вяжи, – неприязненно отозвался сидящий.

– Ты добрый, как я погляжу…

После недолгой возни в темноте к костру вышел крепкий мужчина. Поискал глазами – на что бы присесть? Не нашел. Сел на корточки. Скривился, устраиваясь поудобнее:

– Здоров будь, Кара-Кончар.

– И тебе не хворать, Пантелеймон.

– Я гляжу, ты совсем обтатарился.

– Тебе какое дело?

– Злой ты.

– Какой есть. Ты зачем приехал? Поболтать?

– Ну… – замялся Пантелеймон. – Ты же сам велел…

– Правильно. Я велел. Потому что я тебе плачу́, Пантюха.

Десятник сник, опустил плечи:

– Все верно, Кара-Кончар… Тьфу! Ну и имечко ты себе подобрал.

– Тебе какое дело?

– Вот. Опять. А про тебя, замежду прочим, боярин Акинф вспоминал давеча…

– Тьфу, жирная свинья! Ужо я б ему язык поганый отрезал!

– Ему необязательно. – Пантелеймон сплюнул рядом с костром. – Сынка его, Семку, можешь прищучить. Очень даже запросто.

– Да? – Человек в чопкуте оскалился. – Семку… – повторил он, будто пробуя замысел на вкус. – А ведь это даже лучше будет… Это, пожалуй, больнее по Акинфу ударит.

– То-то и оно. Бери своих баатуров[26]и давай на закат.

– Э! Погоди! Быстрый какой. Почему я бежать должен, будто плохого кумыса опился? С какой радости? Что мне нойон Ялвач скажет? Небось по головке не погладит…

– А ты никак боишься нойона своего?! – делано всплеснул ладонями Пантелеймон. – Нет, правда, Кара-Кончар? Боишься? Бои…

Десятник замер на полуслове, когда холодное острие клинка коснулось его кадыка. Застыл, боясь вдохнуть. И только навязчивая мысль билась в голове:

«Зачем я его дразнил? Теперь прирежет и воронам скормит…»

Он уже ощущал, как тоненькая горячая струйка стекает за пазуху.

– Запомни раз и навсегда, пес, – чеканя каждое слово, проговорил Кара-Кончар. – Не смей меня попрекать. Ничем и никогда. Я нойона не боюсь. Это вы князю Мишке зад лижете за кусок черствого хлеба. Я служу Ялвач-нойону потому, что мне нравится. И нужен он мне. До поры. А как соберу вокруг себя преданных молодцев – сам нойоном стану. И Ялвач мне тогда не указ будет. А пока нужно с оглядкой жить. Уразумел, пес?

Пантелеймон побоялся кивнуть. Просто моргнул в знак согласия. Мелькнула мыслишка: а что будет, если не заметит баатур? Но тот заметил. Знать, видел в темноте, как кошка. Помедлил, но меч-мэсэ[27]убрал.

– И не зли меня больше…

Десятник судорожно втягивал воздух, ощупывая горло. Он всегда поражался этому человеку. Никто в дружине тверского князя не мог ему противостоять. Ни с оружием, ни с голыми руками. И вряд ли во всей Золотой Орде нашелся бы кто-то, умеющий драться лучше. Не человек, а смерть ходячая. Быстрая, безжалостная, расчетливая… А ведь он правду говорит, открыт, как на исповеди. Терпит Ялвач-нойона, а сам спит и видит, как бы на его место вскочить. И вскочит, когда поймет, что миг удачный. Запрыгнет, как волк на холку степному коню, и…

– Прости меня, Кара-Кончар, – хрипло проговорил Пантелеймон. – Язык мой глупый раньше меня говорит. Я только подумать успел, а он уже ляпнул.

– Может, тебе отрезать его? – прошипел человек с мечом.

– Что ты! Не надо. Мне с ним привычнее… Да и тебе выгодно, чтобы твой послух мог тебе передать, что разузнал.

Кара-Кончар расхохотался сухим, злым смехом.

– Ладно! Живи, чушка[28]! Живи… – и вдруг оборвал смех. – Надоел ты мне. Рассказывай, с чем пожаловал, и пошел прочь…