Святой Илья из Мурома - Борис Алмазов

* * *

Дружинники-варяги покорили Киев. Дружинники Рюрика Дир и Аскольд покорили окрестных славян, били алан, хазар, ходили на Царьград, их же побил и смерти предал не князь Рюрик, а дружинник — старый Хельги за то, что много воли себе взяли и так в Киеве правили, будто Рюрика и на свете нет... И на престол посадили малолетнего сына Рюрика Янгвара, предпочитая оставаться за его спиной, в тени. Князь был как знамя, как факел пред дружиною в ночи, а вершила все дела дружина, да бояре — дружинники нарочитые, да воеводы — дружинники знатные.

Старый Хельги, или, как стали звать его на славянский манер — Олег, многое предвидел, далеко вперёд смотрел — потому, когда осиротел Игорь, он ему как отец сделался. Он его в походах прикрывал, он ему и жену высмотрел. И не ошибся — он никогда не ошибался, точно заранее знал, что будет, потому и прозвище получил — Вещий... Привели жену Янгвару или, по-киевски, Игорю, от русов, из града их в земле северной, Новгородской, и стала она — Хельги.

При князе Янгваре не видна была — как и положено жене честной. Родила ему сына — княжича Святослава. Его князь в гридницу внёс дружине показать, как только пуповину обрезали. Его на коня сажали, когда ему год исполнился, ему в три года дали меч — засапожный короткий нож, из лука целить стали учить... А в семь лет он сам за копьё взялся. Потому — отца уже не было. И погубила его — дружина...

Много лет спустя, вспоминая то время, уже приняв чин монашеский, обсуждали бывшие дружинники, а ныне калики перехожие, что же случилось в тот год, когда Игорь брал полюдье в земле древлянской. Они и сами на полюдье бывали и видели, что год от года полюдье набег воинский всё меньше напоминает. Это, сказывают, раньше, при Олеге да Рюрике, врывалась дружина в селища и волокла всё, что под руку попадало, а то и рабов, ежели кто замешкался. При Игоре так-то уж не было! Приходили загодя, и выносили смерды дань условленную... И в тот год собрали всё... И древляне, недавно покорённые, но ещё сильные, все вынесли, что было им предписано. И дружина ушла, данью нагруженная. Зачем князь вернулся? Почему стал второй раз дань имати? Для кого?

Да вернулся-то с дружиной малой; что же он думал? Куда дружина его делась? Нить за нитью, словно клубок разматывая, перебирали они, сидя в тёмных кельях, в пещерах киевских. Там при свете слабой лампады можно было легко перенестись в тот ноябрь, когда, скрипя по снегу валенками вослед за санями, поспешали в накинутых поверх панцирей полушубках отроки и гридни варяжские за князем, едущим на коне впереди. Вперяя широко открытые глаза во тьму пещеры, будто видели монахи и коня, фыркающего из ноздрей горячим паром, и заиндевевшее брюхо его. И дружинников с покрытыми сосульками усами — кучка людей средь лесов и снежных просторов, будто волки, идущие след в след на запах дыма... Но почему князь не в алом корзне? Почему шлем на нём, а не шапка княжеская? Да ведь впереди дружины не князь, а воевода — Свенельд. Вот он — совсем ещё молодой, но умелый и безжалостный сборщик дани.

— Всё правда, всё истина... — шептали монахи, вглядываясь в явившуюся им картину и боясь спугнуть зыбкое видение. — Свенельд-воевода был на полюдье. Он с дружиной — опытной и сильной, с дружиной варяжской — ходил древлян примучивать. Он в тот год дань урочную свою собрал и всю в Киев доставил. И долю свою и дружины своей получил.

А это кто опять спешит из Киева? Вот он, Игорь. Едет не на коне, а в санях. Немолод — тяжело ему в седле. И дружина с ним — малая, неопытная. Идёт он опять к ближним древлянам, опять дань собирать. Почему? Почему без дружины, почему второй раз, почему сам?

И шептали монахи, открывая истину потаённую: дань, что Свенельд привёз Игорю, князь кому-то отдал! Кому? Почему его собственная дружина осталась без прокорма, без доли своей, без пропитания? Почему перед самой весною, когда пора возвращаться с полюдья, творимого зимой, поспешал князь к уже уплатившим дань ближним древлянам?

А может, Свенельд дани не отдал? Почему? И выспрашивали они монахов старых, помнивших те годы. И те отвечали. Игорь, дабы оборониться от врагов своих исконных, врагов, и по сей день сильных, — хазар, искал дружбы с Царьградом. С ним мир сотворил и на холме Перуновом клятву принёс. Пятьдесят варягов-дружинников ту клятву удостоверили и сами поклялись... Но клялись они розно, ибо часть варягов была уже крещена. Потому в договоре есть слова новые: «Пусть же крещёные и некрещёные не деразают нарушать мир с греками...» Свенельд был язычник. Свенельд был военачальник, и дружина его, считавшаяся княжеской, была варяжской, языческой. И не хотел он мира с Царьградом. А хотел он дружбу водить с хазарами — они цену хорошую за рабов давали, а Царьград с Игорем уговорились рабов друг у друга по малой цене выкупать: юношу или девицу добрую за десять золотников, середовича — за семь, старца да младенца — за пять... И хотя это касалось только греков и русичей, подданных князя, никогда таких низких выкупов за рабов не устанавливалось.

— Вот тут-то варяги с хазарами и стакнулись,.. — догадывались монахи. И виделся им князь, оставшийся без дружины и без дани, и грозные послы хазарские, приступившие неожиданно, раньше срока, за данью ежегодной, которую в те поры Киев Итилю платил, и Свенельд — не князь, но глава и сила державы Киевской. Этот Свенельд, глядя со стены киевской вслед уходящему князю, понимал, что вдет князь старый на гибель, что спасти его может только чудо.

И чуда не произошло.

Примученные древляне восстали, не желая отдавать последние припасы, и убили князя с дружиною, принеся его в жертву богам своим. Привязали к двум склонённым священным берёзам за ноги и разорвали...

Так стала Ольга вдовою, а Святослав — сиротою...

Иная бы бежала из Киева, подальше от дружины варяжской, подальше от Свенельда. Но Хельги Великая надела мужнину шапку княжескую и стала сбирать осколки державы Киевской. Под жадными глазами варягов, под гнетом дани хазарской, среди народов славянских, норовивших из-под власти единой киевской уйти, среди народов финских, бегущих от дани и полюдья киевского в леса, лицо в лицо с печенегами из степи, подобно суховею-пожару налетающими, встала Ольга!

Уступи она тогда власть Свенельду, воеводе варяжскому, уже сейчас бы не было державы. Опять рассыпались бы племена славянские да иные, как стрелы из колчана, и стали бы, чем были прежде, — тростью, ветром колеблемой. Примучили бы их окрестные народы сильные. Иных — болгары камские, иных — болгары чёрные. Как примучили авары дулебов — так, что не стало сего племени славянского, сильного прежде. Свенельд бы державы не созидал. Зачем? Его дело воевать, гонять ладьи с товарами, полоны и мать да продавать. Ему государство не нужно! Ему нужна страна, где можно было бы на людей охотиться да работорговлю вести. В том ему боги кровавые помогали...

Потому, надевши княжеское корзно и посадив сына своего малолетнего Святослава впереди себя на коня, повела Ольга дружину Игореву возвращать племена славянские в покорность. Явила она силу, и коварство, и ярость свою над поверженными! Зачем сожгла она Искоростень? Зачем велела изрубить дружину древлянскую? А послов их — закопать живыми? у Свенельд с варягами стоял рядом — стремя в стремя, — так вот, чтобы смотрел, и ему на князя было руку подымать страшно!